Сербская рапсодия

Брагин Никита

Сон Марко Королевича

На ладони горы засыпай, под покровом еловым, ненадолго, на пару столетий, и, честное слово, я тебя разбужу на рассвете весеннего дня, я тебя провожу, и в дорогу дам хлеба и мёда, и коню твоему нашепчу перевалы и броды, только ты, дорогой мой, уже не узнаешь меня. Ты уйдёшь безответно, лишь кровь прорастёт ежевикой, отголосок напева заблудится в пустоши дикой, поцелуя тепло первоцветом проснётся в траве, грянет сабля твоя звонче молний на горных вершинах, ятаган твой сверкнёт смертоносней, чем выпад змеиный, тяжесть глыб и утёсов проснётся в твоей булаве. Запоют гусляры, горьким летом тебя призывая, и вода растечётся, и с мёртвой сольётся живая, и державы сойдутся на пире свинца и огня, там узнаешь ты славу, какой не бывало на свете, будешь первым на брани и первым на царском совете, только жаль, мой любимый, что ты не увидишь меня. Но во веки веков, лишь вернёшься в родные долины, вольный ветер навеет знакомую горечь полыни, виноградом любовь обовьёт,

осенит, утолит, и направит пути, и вовеки уже не отпустит, как родная река, донесёт до широкого устья у меня на ладони, в небесной дали.

Мехмед-паша

Ты можешь, падишах, послать меня на бой, и я перекрою державные границы, и запылает кровь, и ляжет багряницей на ток Дуная голубой. Твои слова – алмаз, ты властен дать закон, и отменить его, по милости Аллаха. Я – верный твой калам, твоя узда и плаха, стрела, летящая вдогон бегущему врагу. Искусно, как гончар, ты вылепил меня и опалил в горниле, булатные клинки меня перегранили под громы марша янычар. Но надо мной Аллах! Из праха дум и дел, над славою моей, пирующей, как пламя, Он поднял и сберёг мою любовь и память, мой клирос, где я в детстве пел… О, родина моя! Тобой душа болит… На Вишеградский мост лежит моя дорога — там ждёт меня мой брат, заступник перед Богом, всей Сербии митрополит.

Змей Огненный

Огненным змеем закат над свинцовой водой, руки немеют, и в сердце огонь ледяной льётся и стынет, и рвётся опять в облака, словно в пустыню зовёт сквозь миры и века. Змей – это полночь в пожаре и вспышках зарниц, в топоте полчищ, идущих сквозь пламя границ, змей – это ярость, чьей силы вовеки не счесть, змей – это кара и жгучая страшная месть. Ринулись волки, булат обагрённый звенит, ядер осколки пронзают железо брони! Вечная битва, огонь, пожирающий тьму, крови – в избытке, воды – ни глотка никому! Кто ты, поведай, сквозь пепел и пламя скажи, кровью победы свои обозначь рубежи, выйди навстречу, и к сердцу прижми, что искал, лик человечий являя сквозь волчий оскал. В повестях бранных вот так о тебе говорят — был ты избранник, пока не сожгли твой наряд, юноша светлый, ты змеем очнулся во сне, пламенным ветром крыла развернул в вышине. Волком да Змеем тебя называет народ, плачет и рдеет закат за тобой каждый год. Суженый, где ты — земля о тебе вопиёт, в облаке света звезда продолжает полёт.

Изгнание

Бескраjан плави круг.

У њему звезда.

Милош Црњански. Сеобе

Опустошение земли, переселение народа — сойди с дороги и замри, и слушай, как скрипят подводы, как умолкает детский плач в объятиях мужского стона — смотри, кровоточит икона, потрогай пепел – он горяч, как сердце только что убитой малиновки – её гнезда уже не видно под копытом, а впереди горит звезда — одна, как Божия лампада, неугасающий елей… Так пастырь направляет стадо, идущее с родных полей — и весь народ вечерней жертвой сквозь горла каменных теснин по хрусту ледяных седин идёт своей дорогой смертной — чужие земли впереди, бесплодье, стылые болота, солдат свинцовые ряды, держав железные ворота… Пролистывая триста лет, я вижу тот же, тёмно синий бескрайний небосвод, и свет звезды, горящей над пустыней. Мы все уходим – кто сейчас, кто завтра от своих кочевий, о нашем горе, нашем гневе чужой язык ведёт рассказ, и в облаках иссиня чёрных грохочут сорок сороков, и умирающие зёрна дробятся в жерновах веков…

Гайдук

У тебя в дому серебро и сталь, арабески ножен и холод лезвий, костяных рукоятей сухая трезвость, бирюзовых накладок томный миндаль. Неужели не жаль этих гордых трофеев, неужели не слышишь, что враг у ворот, что косматая смерть и войдёт, и посмеет, и врагу о тебе не соврёт! – Я давно услышал шаги врага, мне давно известна моя участь — арнауты прошли сквозь лесистые кручи, батареи стоят на речных берегах. Но сокровищ моих спасать не надо, им тесна тайников железная клеть! Пусть горюет жена о дамасских нарядах, но дамасскую сталь недостойно жалеть! Вот ударит ядро, разрывая грудь! Упаду в траву, полечу к Престолу, безоружным, в седой наготе глагола, постигающим самую суть… Пусть берёт паша пистолеты и сабли, и, гордясь победой,

помянет меня — был он самый удачливый, самый храбрый, был он кровью земли и душой огня!

1914

Возьми моё сердце, река, за громы всех армий Европы, за рваные шрамы окопов, за грань ледяную штыка, за жаркую смерть у виска, за эту могильную глину, за то, что уже не покину твой берег, родная река. Возьми мою силу, трава, возьми и расти, полевая, за то, что дожди поливают, за то, что шумят дерева, за раны и слёзы родства с изрытой истоптанной пашней, за брата в могиле вчерашней возьми мою силу, трава. Возьми мою правду, земля, возьми за пшеничные зёрна, за лемех, тяжёлый и чёрный, за Господа и короля! Простите, родные поля, прости, золотая Морава, храни мою крестную славу, храни мою правду, земля!

Красный и белый

Алый плющ на стене белокаменной, пятна крови на белой рубахе, ликование жаркого пламени над покровами бледного праха. От взаимной вражды обессилев, белый с красным слились и застыли, лёд с огнём породили слезу, а она в багрянице заката сочетает осеннее злато и вечерних небес бирюзу. А потом на дороги разбитые льётся дождь, и раскисшую глину вороные взбивают копытами, и ободьями наполовину в этой жиже ползут трёхдюймовки, с карабинами наизготовку мужиков конвоиры ведут, веет копотью, кровью, навозом, смрад тифозный плывёт за обозом, труп лежит – и раздет, и раздут. Первым снегом укрой, бледным саваном эту ниву, село и дорогу, замети эту землю кровавую, чтоб не видеть её, ради Бога! Чтобы кровь под бинтом снежно белым упокоилась и отболела, чтобы насмерть замёрзла война, и – ни стали, ни слёз, ни развалин, только шёпот апрельских проталин, только майских садов тишина. Отпою, отмолю, убаюкаю, как умею, своими словами, перед мороком, мраком и муками. Сам Господь осенил образами эти зори, пожары и раны, эту изморось, эти туманы, этих скорбных снегов чистоту. Припадаю в последнем поклоне, а в глазах – словно белые кони загораются на лету.

1943

Впереди ползёт обоз, беженцы и госпиталь — там вода дороже слёз, помоги им, Господи! Впереди во весь свой рост скалы исполины, позади горящий мост, факел над пучиной. Горы плетью по горбам хлещет смерть крылатая — это вам не кегельбан, не постель измятая — это рёбра ржавых скал, мёртвые стремнины, это огненный оскал выпрыгнувшей мины… Это жажда, всем одна — как дожить до вечера, это кровь, черным черна, из пробитой печени, это вздох издалека, из иного мира, это капля молока, это ладан с миром. Это памяти река, сжатая теснинами, это руки старика, взрытые морщинами, это гребни чёрных гор в тихой звёздной темени, и прощальный разговор с уходящим временем.

Железные Ворота

Широкую силу Дуная встречают серые скалы, встают, тисками сжимая, и это только начало — Голубац башни вздыбил, волны кипят ключом, разят их подводные глыбы то булавой, то мечом. Зубчатый карпатский гребень трещиной синей расколот, пена в реке и в небе, в сердце тревога и холод; чувствуешь дрожь земную, пьёшь ледяной хмель, словно сквозь жизнь иную смутно провидишь цель. Вот она – яро свищет железный пилум Траяна, вот она – крови ищет булатный клинок Османа! Гневом твой дух измучен, а смертная тьма горька в глуби твоих излучин, царственная река. Но за последней тесниной в прозрачной прохладе плёсов, в тихой тени тополиной густые зелёные косы водорослей и лилий вьются зыбкой строкой — на смену истраченной силе приходит сонный покой. Туманы нежданной печали плывут по дунайской глади, и ты стоишь на причале, и пройдены все преграды, и чувствуешь – больше не будет, и знаешь – уже не суметь, не повернуть за чудом жизни, раздвинувшей смерть.

Воинский храм

То не золото горит, не мерцает серебро, то не отсветы зари, не жар птицыно перо — это светлая свеча, это грозная печаль, это блещет, горяча, сабельная сталь. То горит патронов медь с высоты паникадил, и угрюмо дремлет смерть возле воинских могил; в медь одет иконостас, жаркой сталью обрамлён, и сурово смотрит Спас с бархата знамён.