Сердар
Шрифт:
– Это неблагородно с его стороны.
– Ага, вспомнил! Там, в задней части лодки, около руля и компаса, есть такая рукоятка, которой можно привести лодку в движение, если только не нарушена электрическая цепь. Вот посмотрим сейчас.
При первой же попытке лодка повиновалась…
– Мы спасены! – воскликнул провансалец, – у нас будет форель!
Лодка быстро вышла из залива, и друзья двинулись прямо на середину озера. Там, на каменистой отмели, встречалась обыкновенно эта чудная рыба.
– Я допущу на одну минуту, как и ты, –
Барнет был поражен этим аргументом, однако из упорства ответил:
– Простая забывчивость Сердара. Он готовился к отъезду в большой спешке.
– Хорошо, пусть будет так! Ничто не доказывает, конечно, что нам угрожает какая-нибудь опасность… Вот мы и на середине озера, я останавливаю лодку… Какую сторону предпочитаешь ты?
– Я остаюсь на корме, – отвечал Барнет.
– Хорошо, я стану впереди. Но теперь, хочешь ты этого или нет, мы ограничимся первой попавшейся рыбкой и вернемся в пещеры.
– Клянусь честью, я тебя не узнаю.
– Слушай, Барнет, ты видел меня при осаде Дели и знаешь, что я не отступаю перед опасностью, но ничто так не действует на меня, как неизвестное и таинственное. Почему Сердар запер люки и оставил рукоятку внешнего включения машины? Глупо признаться в этом, но я чувствую сильное беспокойство. Я не знаю, чего только не дал бы, чтобы вернуться в Нухурмур под защиту наших каменных стен.
– Полно тебе, лови рыбу и прогони от себя эти мысли, ты и меня заразишь в конце концов.
– Барнет, – важным тоном отвечал ему Барбассон, – я уверен, что в природе существуют неуловимые флюиды, предупреждающие иногда об опасностях и катастрофах, совершенно нами непредвиденных. Тот, кто подвергается действию этих флюидов, чувствует себя беспокойным, взволнованным, нервным, не будучи в состоянии объяснить этого, и только когда опасность настигает его, он понимает значение таинственного предупреждения.
Ты удивляешься, Барнет, что я, такой всегда спокойный и веселый, так рассуждаю. Я на примере сейчас объясню тебе эту аномалию. Мой дедушка умер от ран, нанесенных ему вором, который за четыре часа до этого спрятался под кроватью, выжидая, пока он и все остальные в доме лягут спать. Бедный старик, протянувший еще два дня после этого, рассказывал, что в этот злосчастный вечер никак не мог уснуть и раз двадцать, не бойся он только показаться смешным, собирался положить кого-нибудь спать в своей комнате, так он боялся…
Почему же в тот именно вечер это замечалось, если опасность не испускает специфические флюиды? Сегодня я, как мой дедушка, Барнет, боюсь, не зная чего, и вот этот инстинктивный страх, с которым я не могу справиться, больше всего действует на меня, тем
– Полно, успокойся, Барбассон, – отвечал Барнет, сильно взволнованный рассказом, – забросим раз-два удочку и вернемся домой.
Направляясь к носовой части лодки, Барбассон вдруг остановился и пронзительно вскрикнул.
– В чем дело? – спросил Барнет, оставляя удочку и подбегая к нему.
– Смотри! – отвечал ему товарищ, бледный как смерть. И он пальцем указал на палубу. Янки наклонился, чтобы лучше видеть, и, в свою очередь, вскрикнул от удивления.
У самого края на досках спардека он увидел ясный отпечаток человеческой ноги, мокрый еще и покрытый песком.
– Видишь, – продолжал Барбассон, – кто-то приходил сюда уже после отъезда Сердара, за несколько минут до нашего прихода. Этот мелкий песок из залива, я узнаю его, и несмотря на то, что солнце с тех пор, как мы плывем, жжет палубу, след еще не высох. Кто мог оставить этот отпечаток? Не Сами… он не выходил с утра, след ноги вдвое больше, чем у него.
– Едем домой! – оборвал его Барнет, побледневший вдруг, как и его товарищ. – Я не беспокоился бы так, будь с нами револьверы автоматические и карабины Кольта! Впрочем, если на нас нападут, то не здесь, на озере, а потому скорее в Нухурмур! Кто знает, быть может, мы там нужны.
– Едем! Лучшего мы в нашем состоянии не придумаем. Все наши страхи были основаны на пустяках, не будь у нас перед глазами этого таинственного следа.
– Особенно, мой милый Барбассон, если сопоставить его с другим фактом, – закрытием люков.
Но двое мужчин еще не достигли предела своего удивления. Не успел Барбассон взяться за внешний рычаг включения машины, как его бледное до сих пор лицо побагровело, и он едва не упал навзничь, как от молниеносного апоплексического удара.
Барнет, ничего не понимавший, бросился к нему на помощь и поддержал его, говоря:
– Ради Бога, что с тобой?.. Полно, Барбассон, я не узнаю тебя, верни себе обычное хладнокровие!
Несчастный от волнения не мог произнести ни слова и делал умоляющие жесты, прося замолчать. Но Барнет продолжал пилить его до тех пор, пока его товарищ, к которому вернулся дар речи, не сказал глухим голосом:
– Молчи ты, ради Бога! Ты не понимаешь, что мы погибли и твои проповеди раздражают меня, а не успокаивают.
– Погибли! – пролепетал Барнет. – Погибли? Что ты хочешь сказать?
– Смотри! – сказал Барбассон, пришедший в себя. Он одним пальцем ударил по рукоятке, включающей машину, которая тотчас же свободно завертелась, не останавливаясь.
– Ну? – спросил, все еще ничего не понимавший, Барнет.
– Рукоятка соскочила со сцепления при первом моем движении и теперь не имеет никакой связи с машиной, а раз она не работает, то и винт не вращается. Мы находимся в десяти километрах от берега, но не можем двинуться к нему, а потому обречены на смерть от голода посередине озера.