Сердца. Сказ 3

Тарасова Кристина

Луна бросает голову мне на грудь и тихими всхлипами приправляет одежду. Соль оседает белыми пятнами. Я приглаживаю полотно чёрных волос и проговариваю:

– Ты жива. Ты жива. Ты жива.

– Теперь? – насмехается она сама над собой и разряжается воем.

– Теперь, – соглашаюсь я и окатываю следующей правдой: – Если тебе, богиня, думается, будто происходящее ныне есть окончание истории, смею заверить – это только начало.

***

Она внимательна даже во сне.

Я смотрю на приправленное дремотой лицо и едва касаюсь взобравшейся

по контуру пряди. Жёсткий волос западает меж пальцев и велит играться им. На шорох и забавы Луна просыпается: размыкает веки, и меня прокалывают её глаза.

– Прости, что разбудил, – в шёпоте обращаюсь я.

А она обращает внимание на мой недавний досуг и парирует:

– За такое не извиняются.

Отпускаю прядь – скользит по наволочке к припрятанным братьям – и неряшливо подбиваю подушку под собой. Я наблюдал за её сном и более в пологах тканей не скрывался, не скрывался в саду или подле монастырских ворот. Я наблюдал за требующей того женщиной. Я сидел рядом и, перебирая угольные волосы, утешал речами. Когда сил не оставалось – приминал постель и ждал, когда сама богиня отоспится. Тоска оплетала её сердце, я пытался помочь.

Луна говорит:

– Это должно пугать.

– Что именно? – уточняю я.

Мне известно, о чём она. И ей известно, что известно мне, ибо смерть на расстоянии вытянутой руки наблюдала за спящим в тот момент, когда спящий не ведал того.

– Что на уме у Смерти? – спрашивает богиня.

– За её мысли свои можешь не терзать. Смерть оберегает крепкий сон избранной богини.

– Разве она не одаривает им других…?

Ответ не находится и не нашёлся бы спустя столетия.

– О чём размышляет Смерть? – не менее пытливо и броско вопрошает Луна.

– О Судьбе, – отвечаю я.

– Какая судьба ожидает смерть?

– Единственно явленная.

И Луна, довольная и успокоенная ответом, спешит отвернуться. Она укрывается одеялом, отделяя меня от себя, и отдаётся сну. А я за ним наблюдаю: не первый день, не первую ночь.

***

Луна отдаёт Монастырь истинному – и, как думает сама, единственному – наследнику Яна.

– Это дело его рода, – говорит женщина. – Пускай же наследник Бога Удовольствий оправдывает имя своего отца.

Ей неведомо, что и после ухода Яна Монастырь остался под его кровью и взглядом.

Я знакомлюсь с Гектором, который взирает на смерть с уважением и без страха: как и должно; и благодарит за спасение Хозяйки Монастыря от неё же, явившейся костлявой. Пожимаю руки молодому и благословляю на работу.

***

В женские руки западают поводья: Картечь поднимается на дыбы, и наездница ловко направляет её в сторону дома.

Мы провели порознь многие годы, и только пустые письма служили юной богине напоминаем о старом друге. Луна распечатывала их и, несмотря на отсутствие пляшущих букв, хоронила в ящике стола. Она забрала их все, когда передала дело юному управленцу и согласилась уехать со мной. За эти годы – подле реки, рядом с уготовленным местом для костра, возле зелёной рощи и близ расположенного леса – я (в подтверждение некогда сказанному Богиней Судьбы) возвёл стены дома.

И сейчас женщина мчится вдоль реки по протоптанной нами за время просеке. Гонюсь и

наблюдаю за развевающимся хвостом белой накидки, та контрастом покрывает графитовую голову. Лошадь – а однажды я прибыл в монастырский сад с орловским рысаком молочного цвета – стала любимицей Богини Судьбы и с того момента сопровождала каждую её прогулку.

***

Луна, бросая торопливый взгляд, отбрасывает платье цветом слоновой кости. Тонкие петли сползают с плеч, а длинная юбка змеёй скручивается вокруг лодыжек. Женщина переступает через ткань и погружается в воду.

Луна поглядывает на Луну: свет озаряет воды и купающуюся. Следом за ней ступаю я – выбравшееся из одежды олицетворение затмения. Два слога из женских уст – Дан-те – приглаживают гладь, когда руки приглаживают руки. Названный ступает близ и с робкой волной, пущенной от приближающихся, прижимается к женской груди. Ловлю её губы – мокрые и холодные, и приправляю десятками поцелуев, когда она стремится обнять и приласкать.

Пальцы разгребают проборы сырых прядей, пока я загребаю её в объятия и выношу из воды. Согреваемся несколько позже – пред потушенным камином. Обвивающая женскую талию змея – рисунок-напоминание, сотворённый мастером в черте Полиса – более не служит навязчивым упрёком и более не терзает.

***

Пантеон – заметно поредевший – усмиряет свой ненасытный рот и не терзает жителей приближённых деревень и поселений, и деревни и поселения усмиряют свой пыл. Война – нельзя сказать, что заканчивается – отступает от высеченных солнцем и прошлыми поколениями земель. Война откладывается на более благоприятное и уместное для неё время.

***

Мы находим время (здесь требуется отыскать желание) и пускаемся к руинам резиденции Солнца. Сад – обезумевший – вплёлся в лес и кронами бесконечных деревьев устроил дома для птах и мелких тварей, дикий вьюн обхватил ограждение и весом навалившихся поверх лоз накренил некогда позолоченный (ныне – ржавый и выцветший) металл в сторону.

Луна повязывает поводья к уцелевшей части крыльца и бредёт в зелёную часть резиденции.

– Я помню, – говорит она, – вы обещали рассказать легенду о ягодном тисе. Сейчас самое время.

И взглядом она встречается с упомянутым. Последняя их встреча была чуть больше десятка лет назад: тогда тис высотой своей едва доходил ей до бёдер, сейчас же тысячи красных вкраплений украшали плотную хвою. Опавшие семена полотном покрывали часть земли.

– Гелиос, – выдыхает женщина и с благодарностью взирает на меня. – Он зацвёл.

Мы смотрим на величественное древо, возвышающееся по центру некогда огороженной лужайки.

– Расскажите, – учащённо дыша, выпаливает Луна; слова проваливаются в горле, не желают отрываться, – легенду о тисе. Прошу вас, Данте.

И я повествую о ядовитом дереве, что в ласковых руках способно не отравлять.

И я повествую о внутреннем символизме растения – оно сравнимо со смертью и многими народами, от которых нам достались пустынные земли и старое наречие, воспринимается как растущий перед вратами царства мёртвых. Сад резиденции таковым и стал, схоронив в почве своей представителей обозначенного дома.