Сердце акулы
Шрифт:
Трам-та-та-там, та-та-там, та-та-там...
В Базеле при встрече знакомого принято спрашивать: «Как дела?» Но это не значит, что спрашивают о делах, — скорее о том, что нового приятель может рассказать. Если рассказать нечего, он отвечает: «Ничего нового».
Госпожа Туриан сидела на корточках в углу трехколонной террасы под соломенным навесом и барабанила палочками, которые нашла в своем чемодане, отбивала в бессчетный раз по крышке ящика из-под темперы тот марш, что всегда играли на Масленице, — «Арабский марш». Ничего нового не было. Трам-та-та-там, та-та-там, та-та-там... Ничего нового — с тех пор, как сеньор Априле передал ей bigletto d’amore — маленькое, англосаксонского формата письмецо, которое привез мальчишка на осле. «Мистеру и миссис Туриан» (Да какое же это bigletto d’amore, любовное послание?!) Она сразу узнала мелкий и угловатый — рунический — почерк.
— Что за осел? — спросила она ошеломленно. Ах, мальчишка приехал верхом на осле, сын рыбака Бартоло Говернале,
Она взяла у Априле два литра капистелло. Прежде чем начать барабанить и одновременно напиваться, она долго смотрелась в свое старинное зеркальце. Она была не из тех, кто любит себя жалеть. Она не плакала. Она просто констатировала, что с каждой минутой делается все более старой или больной. Что от носа сбегают вниз к подбородку две морщинки — следы скрытого недуга или старения. Да еще эти латунные кольца в ушах — ведь я похожа на больную цыганку, с этими кольцами! К черту их! Обхватив обеими руками оплетенную бутыль, она принялась пить вино большими глотками, она пила и пила, и «высокое пламя» темного, как чернила, капистелло, нежно-ароматного сока гроздьев, созревших на склоне потухшего вулкана, вдруг вспыхнуло в ней, и она барабанила, выстукивая первую и вторую строки «Арабского марша» на крышке ящика для темперы — она выбросила из него краски, и получился сносный барабан; и еще она выбивала тягучую дробь третьей строки, барабанила «Арабский марш», чтобы не стареть с молниеносной быстротой, и не чувствовать себя обиженной, и не страдать из-за него, из-за того, кто исчез (смылся!) «по-английски», смылся от нее, взяв курс на арабский берег, на залив Хаммамет... Чтобы вырваться из заколдованного круга вопросов: почему этот мужчина, Йен Кроссмен, так поступил, почему он бросил ее одну на пирсе, почему он совершил эту непростительную ошибку, почему...
Трам-та-та-там, та-та-там, та-та-там...
Она сыграла еще несколько тактов, отпила большой глоток из оплетенной бутыли и принялась выстукивать марш с самого начала.
Тайная наука древнего базельского барабанного боя захватила ее, заставила вспомнить о том, что здесь, на Эолийских островах, она единственная по-настоящему искусная барабанщица. На островах Эола... Эолус... Ангелус, куда ему... Ангелусу это не дано... Вот Стромболи — тот, конечно, умеет бить в барабан...
Немного времени спустя она снова надела шлепанцы на деревянной подошве и вышла с террасы к багдадской пинии, рассеянно заплела распустившиеся волосы в старомодную по-домашнему простую косу, «незатейливую косу Золушки», и тут оказалось, что она еще не потеряла способности довольно твердо держаться на ногах. Продержаться надо было до полуночи, до времени возвращения Херувима с острова лангустов, Панареи; тогда она снова станет Милым Созданием, а больше ничего нового у нее нет. (Пока «этот англичанин» не уплыл далеко, пока он еще в сицилийском море, она ощущала себя женщиной.) И тут перед нею открылся вид на море — тот самый двойной вид, и боль, или что это было — боль? — пронзила ее с новой силой.
Полная луна днем.
Нереально большой, нереально правильный круглой формы диск, сверкающий над голубовато-белыми ледниками. Солнце уже опустилось за горой Сан-Анжело (но прежде, чем оно опустится в невидимое отсюда Западное море, пройдет целый час). Гора сейчас была коричневато-черной, а Монте Роза, напротив, светлела и отливала розовым и на какое-то мгновение напомнила ей о любимом цвете Ангелуса, а за Монте Розой поблескивали пемзовые горы близ Каннето, голубовато-белые в сиянии ледников, да, и они — тоже... А дальше — море, уже не такое бессмысленно синее, оно тоже чуть поблекло от ледникового сверкания полной луны, море, усеянное точками — ржавыми булавочными головками (парусами), и совсем далеко виднелся Стромболи, активный, действующий, с развевающимся дымным стягом, который трепетал в неаполитанской зелени неба, — для Лулубэ в эту минуту он означал библейский приговор: «Ты взвешен на весах и найден слишком легким», это был приговор ее первой страстной любви. И внезапно она вдруг поняла, что есть кое-что новое: она дождется какой-нибудь рыбачьей лодки, одной из тех, что вот-вот должны вернуться с лова тунца. И тогда ее отвезут на Вулькано. Она зайдет в Порто Леванте к донне Раффаэле, посмотрит на свою незаконченную работу... Нет, нет. Она отправится одна, совершенно одна, ничего и никого не боясь, в пещеру, где вчера, еще вчера, они были с англичанином, который предпочел исчезнуть «по-английски». Но и там она не станет упиваться жалостью к себе — пусть будет нечто вроде реквиема по этому эпизоду в ее жизни. Она разденется в пещере и искупается в море под высоким берегом, при свете полной луны, как та нимфа, которую написал великий базелец Арнольд Бёклин, покинутая нимфа — сколько их было, нимф, покинутых богами, полубогами, смертными... Да, пусть будет такой вот языческий реквием. Она заплывет далеко-далеко, и никто не крикнет ей: «Акулы!» Впрочем, у Бёклина нигде нет такого сюжета — нападение акул на покинутую нимфу.
После утреннего затишья, когда все в Марина Корта словно вымерло, шум, вдруг поднявшийся возле мола, показался ей просто чудовищным.
— Добрый вечер, синьора! Не узнаете?
Она уже поняла, что нет ни малейшей надежды нанять какую-нибудь лодчонку, и вместе с толпой ее вынесло на пирс, где она миновала часовню святых-близнецов, ту самую, в которой она недавно — недавно? — слушала молитвы о ниспослании богатого улова. Ну вот они и получили свой богатый улов. У крытого причала на укрощенных молом волнах покачивались две грузовые шхуны. На трапе дальней из них стоял, чуть покачиваясь, коренастый мужчина.
— Неужто не помните «Царицу Савскую» и ее штурмана?
У коренастого мужчины была челка, как у Лулубэ, но гораздо более длинная, закрывавшая брови и белая, как белое сияние ледников, как нереально белая полная луна, как эта сверхполная луна. Маленькая грязноватая белая фуражка была сдвинута на затылок. В морщинах темно-оливкового лица притаилась хитрость добродушного морского разбойника. Говорил он таким громким голосом, будто общался исключительно с тугоухими, и время от времени торопливо облизывал кончики пальцев — по этой странной привычке она его и узнала: штурман шхуны, которая в первый раз доставила Турианов на остров Вулькано.
— Si, si. Помню. Добрый вечер.
— Вы сегодня одна, без молодого супруга?
— Si, si.
— Совсем одна?
— Si, si. — Вот так пищать «да, да» — это как раз подходило к ее новому состоянию апатии и отсутствию новостей. Она смотрела на мощную фигуру, украшавшую нос шхуны, — увенчанная короной голова мавританки и прекрасной формы грудь - резная фигура чуть покачивалась над водой. Лулубэ тряхнула головой и спросила: — А вы случайно не идете сегодня к Вулькано?
— Coriolano Calogero, ufficiale di macchina della marina commerciale Siciliana [27] , — продекламировал штурман и снова облизал кончики пальцев.
– Весьма сожалею, но сегодня «Царица Савская» проследует в Милаццо без заходов на острова.
27
Кориолано Калоджеро, судовой механик, состоящий на службе в торговом флоте Сицилии (итал.).
— Милаццо? — Ведь там делает пересадку «этот англичанин»!
— Да. В Милаццо. Там находится знаменитая фабрика, где делают консервы из мяса тунца. Вы наверняка о ней слыхали.
— Si, si.
— Им тут такое счастье привалило, что уж и не знаю, сможем ли отчалить до полуночи.
— Счастье?..
— Ессо. Да вы же видите. Самый большой косяк за последние семь лет. Дамочек будут разделывать прямо тут, на рынке.
— Дамочек?
Он расхохотался каким-то квакающим смехом, облизнул пальцы и ответил:
— Это такая моряцкая шутка. Я говорю про pesce-vacce.
— То есть «рыбы-телки»?
— Ну да. Так мы называем больших тунцов. — Он старался изъясняться на хорошем итальянском, а не на сицилийском диалекте, в котором вместо «о» произносят «у», а вместо «е» — «и». Их разрезают, удаляют внутренности и кости, а нежное мясо, — тут он опять высунул язык, чтобы облизать пальцы, с мгновенной быстротой, словно ящерица, — мясо уложат в бочки, которые мы повезем в Милаццо. На всемирно известную консервную фабрику, о которой вы наверняка слыхали.