Сердце Демидина
Шрифт:
– Что же это такое, товарищи! – возмутилась интеллигентного вида дама, прикрывая книгу, которую она только что читала. – Возможно ли, чтобы из-за одного человека задерживался весь автобус?
– Пусть найдёт свой билет, – ехидно сказала кондукторша.
Она почувствовала, что дама на её стороне, и подмигнула ей.
– Я за него заплачу, – решительно сказал усатый мужчина в кожаной куртке. – Мало ли, что за проблемы у человека. Может, он деньги дома забыл.
– Нет! – трубно вскричала кондукторша. – За других платить не разрешается.
– Каждый гражданин имеет право платить за другого, и никто не должен ему мешать. В конце концов,
– Серёжа! – закричала кондукторша. – Подтверди, что за других платить не разрешается.
Серёжа включил динамик и подышал в микрофон.
– За других платить не разрешается, – лениво сказал он.
Мнения пассажиров разделились. Меньшинство считало, что в демократической стране люди вправе давать свои деньги кому пожелают, а большинство – что нельзя поощрять паразитов, желающих проехаться за чужой счёт.
– В Англии любой человек может заплатить за кого захочет, – гнул своё интеллигент.
– В Англии без билета ездить позор, – отрезала кондукторша.
– Это в Японии, – вмешался бледный молодой человек с мушкетёрской бородкой.
– Сначала человек за билеты не платит, потом ворует, а потом… потом он может предать Родину, – сказала прозрачная, словно вырезанная из бумаги, старушка.
– Пусть или билет показывает, или штраф платит, – заявила кондукторша, – а то я милицию позову.
Водитель Серёжа заскучал и принялся насвистывать что-то, так и не выключив динамик, но через пару минут одна беременная пассажирка предупредила, что скоро может родить от этого чудовищного свиста. Серёжа перепугался и, чтобы разрядить обстановку, врубил радио. Шла какая-то политическая передача.
– Телятница совхоза «Рассвет» А. С. Рудакова прислала в редакцию письмо на имя президента США. «До каких пор, господин президент, – спрашивает товарищ Рудакова, – вы будете вынашивать планы по установлению американского господства в Ливии?»
Серёжа снова покрутил настройками, меняя волну, и вдруг послышались последние аккорды той самой мелодии, вечной спутницы Понятых. Вовка вздрогнул. У него защемило сердце, и ему показалось, что сквозь крышу автобуса проступило усыпанное звёздами небо. Но удивительные звуки уже смолкли.
– В нашей программе прозвучала… – сказала диктор.
Вовка напрягся, вслушиваясь.
– Нашёл! Я нашёл билет! – победоносно закричал мужичонка.
– Поехали, – громко объявил Серёжа.
– …Номер пять, – говорила диктор.
– …За подкладкой он был, а в подкладке дыра!
– …Композитора Вилла-Лобос, – сказала диктор.
– Сколько раз просил жену зашить, – объяснял мужичок.
– Какая только замуж пошла за такого, – пробурчала кондукторша.
«Композитор Вилла-Лобос», – повторял про себя Понятых, выбираясь из автобуса. Он уже опаздывал на встречу с Коньковым.
Старший лейтенант Коньков
Старший лейтенант Дмитрий Коньков ожидал Понятых в явочной квартире, одной из многих, находившихся тогда в распоряжении КГБ. В этой квартире проживал одинокий пенсионер. Пенсионер не имел права знать имена приходящих, и в его обязанности входило отвечать на случайные вопросы соседей, которые могли поинтересоваться, кто к нему ходит в гости. Он должен был ответить, что к нему приехали дальние родственники или бывшие коллеги, или сказать ещё что-нибудь, не внушающее подозрения. Перед приходом посетителей пенсионер
Когда Понятых наконец явился, старший лейтенант Коньков ожидал его в гостиной. Коньков был невысоким стройным человеком с ясными глазами и очень светлыми пушистыми ресницами. Было в его облике какое-то кукольное изящество. Он о чём-то размышлял, барабаня фарфоровым пальцем по поверхности стола.
Внушений за опоздание он делать не стал, и Вовкин доклад выслушал, не критикуя.
– Товарищ старший лейтенант, – спросил его Понятых, – вы не знаете, кто такой Вилла-Лобос?
– Это бразильский композитор, – сказал Коньков. – А что?
– Мне нравится одна его ария, – сказал Вова. – Но я не знаю её названия.
– Бахиана Бразилейра номер пять, конечно, – сказал Коньков, улыбнувшись.
– Она! – обрадовался Понятых. – Как вы узнали?
Коньков тонко улыбнулся.
– Это самое известное его произведение, а у меня всё-таки музыкальное образование.
Действительно, Коньков окончил музыкальную школу и любил ходить на концерты классической музыки. Кроме того, он был начитан и неплохо разбирался в поэзии. В докладах начальству он ценил аккуратность, и потратил немало сил, чтобы приучить непоседливого Вову Понятых составлять отчёты в нужном формате. Вова старался, и Коньков получал от работы с ним такое удовольствие, какое хороший учитель получает, наблюдая за усилиями способного ученика. Вовка чувствовал это и ещё больше старался.
У старшего лейтенанта Конькова и Вовы Понятых отношения были доверительными, и когда Вова пересказал несколько ходящих среди студентов анекдотов о правительстве, Коньков позволил себе сдержанно посмеяться. Но когда Вовка перешёл к ходящим по университету сплетням, Коньков уже только изображал внимание: сжимал губы, прищуривался, наклонял голову, а сам думал о том, что после этого разговора ему ещё ехать через пол-Москвы на встречу со спиритистами.
Кроме студентов, которыми занимался Вова Понятых, в сферу обязанностей старшего лейтенанта Конькова входили спиритисты, барды, студенты, еврейский клуб «Шалом и здравствуйте!», клуб реставраторов «Княжичъ», кришнаиты и некоторые интеллигентские кружки – вроде кружка поклонников писателя Воянинова.
Спиритисты
Спиритисты, с которыми Конькову предстояло встретиться, были людьми спокойными и культурными. Обычно они собирались у Дарьи Анатольевны (1930, русская, не привлекалась, высшее, пенсионерка) – вдовы академика-пушкиноведа, жившей в доме сталинской постройки на Юго-Западной.
Стены квартиры Дарьи Анатольевны украшали фотографии покойного мужа и полочки, заставленные многочисленными керамическими ангелами, которых её муж когда-то коллекционировал.
Кофе Дарья Анатольевна умела готовить разными способами – по-гречески, по-турецки, с солью, с холодной водой для особого вкуса, так, как пьют французы, и так, как пьют англичане. Конькову по-всякому нравилось, но больше всего он любил, когда было много молока. О своих плебейских вкусах он не распространялся, чтобы не позориться среди местных аристократов. О приготовлении кофе здесь говорили с придыханием, с прищуриванием, чуть ли не с подмигиванием, как о священнодействии, понимание которого доступно только знатокам.