Сердце дикарки
Шрифт:
– Ну, не балуй! – сердито прикрикнула Варька на нее. – Илья, нельзя же так. Ведь, если подумать… Эй, кто это там идет? Ефим, ты? Лачо бэльвель! [63]
Из темноты теперь уже отчетливо послышались приближающиеся шаги, лошадиное всхрапывание. Вскоре в розовый круг света вошел молодой цыган в надвинутой на лоб мохнатой шапке. В поводу он вел большого гнедого жеребца.
– Здравствуй, биби Варя! Будь здоров, Илья Григорьич!
– Ну – богатый, что ли, чаворо? – улыбаясь, спросила
63
Добрый вечер!
– Богаче царя небесного! – Цыган блеснул из-под шапки хитрыми глазами. – Вот, взгляни, Григорьич, какой красавец! До самой Сибири довезет и пить не запросит!
– Сменял? – полюбопытствовал Илья, вставая и оглядывая жеребца. – У тебя же, кажись, мерин вислопузый в оглоблях бегал…
– Вот его и сменял! – расхохотался Ефим так, что жеребец, всхрапнув, шарахнулся в сторону. – Гаджо на Конной дурак дураком попался! Мы с Колькой его за полчаса уломали да еще магарыч стребовали! И-их, пропал теперь мой вислопузенький… Со дня на день ведь подохнуть собирался, еле на ногах стоял, на ночь жердями подпирали!
– Ладно, чаво, ступай себе, – строго сказала Варька. – Катерина-то твоя сейчас тебе – у-у-у!..
– Что такое? – Ефим разом перестал улыбаться.
– Как что? Ты разве не два дня назад вернуться должен был? Только не ври, что всю неделю коней менял! Да Катьке тут уже такого наговорили! Все рассказали – и где тебя видали, и с кем, и за сколько… Поколотит она тебя, слово даю.
– Да ну… – неуверенно махнул рукой Ефим. – Баба – она баба и есть. Поголосит и уймется. Я ей сережки купил. Спокойной ночи, ромалэ.
Цыган и конь скрылись в темноте. Варька задумчиво посмотрела им вслед.
– Вот Ефим – такой же потаскун, как и ты. Так от своей Катьки гуляет, что весь табор об этом гудит, в каждом городе по раклы, [64] а потом купит жене серьги или шаленку – и ничего! Дальше живут.
– Ну-у… У людей все по-людски, – с завистью сказал Илья. – Кабы вот Настька такая была…
– Прожил бы ты с ней тогда столько, как же!
Илья опустил глаза, занялся остывшей картошкой. Чуть погодя нехотя сказал:
64
Здесь – любовница-нецыганка.
– Может, и хорошо бы, если б не прожил. Я только сейчас понимать начал… Она ведь не для меня совсем, Настька-то. Ей бы князя, графа… Чтобы на руках ее носил, пылинки сдувал, смотрел на нее, как на икону… А от меня она что видела? Три года в таборе промучилась, а ей ведь там совсем не место было. И потом не лучше… Может, и мне надо было за себя какую-нибудь дуру-девку из табора взять. Чтобы не рвалась романсы петь, а, как все, по ярмаркам с картами носилась…
– Угу… То-то ты и сейчас на хоровую девчонку глаз кинул. Или правда поверил, что Маргитка будет для тебя по
– Да оставь ты Маргитку в покое… – поморщился он. – Скажи лучше, что делать. Деваться-то надо куда-то, Настька меня все равно выгнала.
– Господи, а ты неужто ее испугался? – притворно удивилась Варька. – Что-то я раньше за тобой такого не видела! Не валял бы ты дурака, Илья, вот что я скажу. Настька тебе жена. Семнадцать лет – не три месяца. И ты для нее не голое место. Что прогнала – правильно сделала, давно надо было… Только как прогнала, так и назад примет, если по-умному все сделаешь.
– Это как – по-умному? – растерялся Илья.
– Перво-наперво иди в шатер, – пряча улыбку, распорядилась Варька. – Отоспись, а то вон скулы, как ножи, торчат. И картошку доешь, что ты ее уже час мучишь? А завтра видно будет. За ночь я что-нибудь придумаю.
– Варька, а как же…
– Сгинь с глаз моих, черт! – застучала трубкой по колену Варька. – Всю душу уже вымотал, не брат, а наказание небесное! Иди спать!
Илья обиженно доел картошку, встал, молча ушел в шатер. Варька вытащила из костра уголек, не спеша раздула потухшую трубку, выпустила в темноту клуб дыма, задумалась.
Табор спал. Кони всхрапывали, положив головы на спины друг другу, у дальней кибитки выла на садящийся месяц собака. Небо на востоке начинало чуть заметно сереть: близился рассвет.
Илья проснулся от утреннего холода, змейкой заползшего под рубаху и пробравшего до костей. Он, не открывая глаз, протянул руку, нащупал рядом старую овчину, натянул ее на себя, но сон уже пропал, да и овчина помогла немногим. В прорехи Варькиного шатра струился бледный свет, под ковровый полог подползла розовая полоса зари. Внизу полотнище шатра было мокрым, отяжелевшим от росы. Илья с огорчением вздохнул, приподнял с подушки голову – и остатки сна разом слетели с него. Рядом, спиной к нему, у опущенного полога, сидела Дашка.
– Дадо? – не поворачиваясь, спросила она.
– Девочка! – Илья вскочил, зашипел от боли, ударившись головой о жердь, снова сел. – Ты… ты откуда? Ты почему здесь? Ты… как ты, девочка? Ты зачем встала, зачем пришла?!
– Я не пришла, я приехала, – поправила Дашка. – На извозчике.
– Одна?!
– С Гришкой. Он там, в кибитке, спит.
– Господи… – Илья сел рядом с дочерью, провел ладонью по ее лицу, волосам, взял за руку, вгляделся в неподвижные глаза, словно стараясь отыскать след болезни. – Да как же ты, девочка? Мать знает, что ты здесь?
– Нет. Мы раным-рано ушли, еще темно было.
– Ох… – Илья даже закрыл глаза, представив себе, что будет с Настей, когда она проснется и увидит, что Дашки нет. – А… что случилось?
Дашка расправила на коленях юбку. Стряхнув с руки бегущую по ней божью коровку, сказала:
– Маргитка уехала.
– Маргитка?.. – глухо переспросил он, почувствовав, как вдруг больно дернулось что-то под сердцем. – Куда?
– В Бессарабию. Вчера вечером.
– Уехала… – зачем-то повторил Илья.