Сердце и камень
Шрифт:
Вот так же смотрели на Федора один лишь раз другие глаза. Как они похожи!
— Федор! — Павло наклонился, хотел взять его за локоть, но, уловив в глазах товарища странную мечтательность, отдернул руку.
«Кого он видит?» — подумал с тревогой.
— Ты словно молишься, — пошутил он.
— Ты когда-нибудь видел по-настоящему печальные женские глаза?
— А ты?
— Видел. — И больше не сказал ничего.
Зачем говорить Павлу, чьи глаза смотрят на него с холодной стены? Поймет ли?.. Еще воспримет как игру в сентиментальность.
Павло
Ревность захлестнула Павлово сердце, налила его злостью. Федор должен ее забыть. Не имеет права не забыть! И хоть сердце не владеет правом, Павлу в ту минуту казалось, что можно запретить, можно принудить. Ему вдруг захотелось швырнуть грязью в Федора, больно уколоть его словом. Но почему? За что? На миг вспыхнула мысль: «Это же ты сам придумываешь, придираешься к словам», — но мысль, захлестнутая злобой, угасла. И Павло тяжело направился к двери.
— Павло, подожди. — Федор будто пробудился от сна и догнал его уже на паперти: — Видел?
— Видел. А с воскресенья не увижу.
— Это как же?
— А так. В субботу строители из Межколхозстроя закончат работу на свинарнике. Они еще должны достраивать контору. А у нас кирпича нет...
— Так ты... Нет, ты шутишь! — Федор с каждым шагом отставал от Павла, изо всех сил нажимая на палки, но Турчин уже почти бежал с горы.
— Теперь и подавно. Хлопцы за один день разметут это святошеское гнездо.
— Да это же ценность огромная, музей! История... и кирпича тут не наковыряете. Видел, снаряд вырвал — ни один кирпичик не выпал. Только щебень. И разве она твоя?
— Моя. Она моя!.. — Павло рванул удилами жеребца.
— Ты готов похоронить историю. Так знай: я не дам! — Его слова заглушил сердитый грохот колес.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Их стежки почему-то пересеклись в вечернюю пору. Вечер спустился над селом безветренный, полный какой-то ленивой тишины. Он смягчил четкие контуры, выпустив на улицу усталые тени. Однако ту женщину, которая шла ему навстречу, Федор узнал издалека. Узнал, удивился и рассердился на себя. За то, что не забыл этой походки, этого взмаха руки, поправляющей платочек, за то, что не успел войти в свой двор и теперь не знал, куда деваться. Поздороваться или пройти молча?
Марина поздоровалась первой. Проронил скупое «добрывечер», хотел разминуться, но она заступила ему стежку вдоль тына. А на дороге справа — лужа.
—Почему не приходишь в больницу?
Ей хотелось расспросить, как живет, что делает, вспоминает ли ее когда-нибудь, оставил ли хоть одну ее фотографию, но разве он скажет...
Фотографии он все разорвал в клочки и выбросил еще в сорок первом году.
— У ваших была. Мишко заболел. Укол ему нужно сделать, а гамоглобулина нет. Коклюш и у него и у Щупакова малыша. Послали машину во город — вернулась. Дожди такие — на Гордееву гору не смогла въехать машина...
Для
Грудь ее дышит взволнованно, и взгляд неспокоен: то бросается к нему, то убегает прочь.
Сам он тоже испытывает смущение, какую-то скованность. Оттого ли, что когда-то он мог подолгу смотреть в эти глаза, что держал эти руки в своих?
Или, может?..
Тревожным было это молчание. Федор чувствовал неловкость еще и потому, что все еще не спросил, как поживают Маринины родители. А ведь они отчасти были и его родителями...
— Ольга Ивановна и Петро Юхимович как там? Отец на заводе?
— Нет. Он в этих краях партизанил, тут и остался. Выбрали после войны секретарем райкома. А сейчас — председателем райисполкома. Постарели оба...
Хотела добавить: «Тебя вспоминают», да спохватилась.
«Может, завтра заглянуть к Петру Юхимовичу? Зайти можно, а сказать, верно, будет нечего», — подумал.
О чем ему, собственно, еще говорить с Мариной?.. Подвинул палки на край стежки, и она отступила к тыну. На одно лишь мгновение ее лицо оказалось совсем близко от него. И все же не сдержался, заглянул в глаза. В ее глазах то ли какая-то задумчивость, то ли тяжелая печаль.
Федор откинул щеколду на калитке и вдруг остановился. Потоптался минуту, а потом крикнул вдогонку:
— Я завтра еду в город! Где гамоглобулин получать, в аптекоуправлении? Ты позвони, я зайду и возьму.
— На чем поедешь?
— Знакомый один хотел подкинуть «козликом».
— Так, может, кто-нибудь из наших...
— Там только одно место свободно. Позвони.
«Боится, что поеду с ним я».
— Ну, Олекса, что тебе привезти из города? — сказал, присаживаясь к столу, Федор.
— А вы в город? На чем?
— На лодке.
— Господи, это ж пятнадцать верст, — забеспокоилась Одарка. — Разве в колхозе лошадей нет? Попроси Павла...
Тревога мачехи — не наигранная, она беспокоится искренне. Поначалу, когда умер Лука, боялась: как станут жить?! Может, Федор захочет отобрать хату. Только пускай не надеется, ей тут не меньше половины принадлежит. Но Федор, видно, и не думал о хате. Даже большую часть пенсии, какую приносил ежемесячно почтальон, отдавал ей — на хозяйство, на еду.
— А я раненько выеду. Потихоньку, помаленьку. Вы приготовьте там что-нибудь на дорогу. — И, когда Одарка вышла в кладовую, сказал Олексе: — Поеду в райком. Расскажу им про церковь. Чтоб не разрушали ее. А с попом, думаю, справимся сами.
— Да мы его!.. — смял бумажку Олекса.
— Кто мы? Ты да я?
— Нет. Я и комсомольцы. Мы уже советовались. Вот увидите, войну ему...
Федор встал еще затемно. Рассвет, нагнав его уже на лугу, заспешил к речке, опередил его. Ночь убегала так быстро, что не успевала собирать за собой звезды, и они продолжали светить на бледном небосклоне.