Сердце и камень
Шрифт:
..Сегодня — в который уже раз! — жалуются ему на свою работу свинарки.
Они стояли гурьбой в свинарнике, возле загородки, за которой живым водоворотом бурлили чистые, словно перемытые, свиньи. Посреди ограды — высокие, в человеческий рост, кормушки, из которых цедится в корытца дерть. Свиньи толкаются, визжат; те, которым не под силу отстоять свое место у корыта, схватив дерти, убегают в углы, засевают серым помолом доски под ногами.
— Вы видите? Таков новый метод... И не хотели по нему... Ведь присылают, не проверив, подходит он нам или нет. По двести сорок штук на свинарку.
—
Федор приглядывается долго, и ему кажется, что дело тут не в методе.
— Вы все вместе пойдите в контору и скажите председателю...
Сзади скрипнула дверь. Из того, что она закрылась после длительной паузы, можно догадаться — пропустила не одного человека. И действительно, в свинарник вошли трое: председатель колхоза, заведующий фермой и бухгалтер. Это комиссия, она осматривает помещения: что надо сделать к зиме.
— Что здесь такое? — окинув взглядом свинарник, перегибается через загородку Павло.
— Да вот девчата обижаются. — Свинарки не спешат жаловаться, поэтому за них говорит Федор. — Не успевают они управляться со свиньями.
— По двести сорок, как в инструкции, — плюет через ограду семечками Рева. Шелуха остается у него на нижней губе, на подбородке, и он не стирает ее.
— По инструкции картофель и свеклу должны возить с поля подвозчики. И тачки должны бы бегать на колесиках по инструкции. А у нас дорожки словно на них черти гимнастические упражнения делали. Благодарите девушек, что не отдали вам свои ведра да не разбежались по домам.
— Это что... агитация такая? — ехидно спрашивает Рева.
Видя, что Павло не реагирует на его слова, обеспокоенно приглядывается к свиньям, Федор тоже облокотился на ограду рядом с ним,
— Худеют свиньи.
— Некоторые опять начали прибавлять в весе. — Это заметила высокая свинарка с метлой.
— Поздно... — выпрямляется Павло, поправляет картуз.
Федор тоже знает, почему поздно. И все знают. За два месяца свиньи съели и перепортили дерти столько, сколько раньше съедали за полгода.
— А с чего им худеть. Все делается по инструкции. А поглядите, какие чистые...
Федора, неизвестно почему, больше всего злили даже не слова Ревы, а его щелканье семечек. Еще ни разу не удалось ему увидеть на ферме заведующего без этой шелухи на губах.
Степан Аксентьевич Рева, как представлял его Федор по рассказам девчат, — «правильный человек». Каждая мысль в его голове согласована с мнением начальства или определенным параграфом какого-нибудь устава или указа. Да и себя он мнит немалым начальством. В буфете он выпивает сто граммов не в общей комнате, а в комнатушке, дверь которой завешена зелеными портьерами. Это в том самом буфете, о котором молодые женщины уже дважды посылали в район ходатайство: ликвидируйте! Степан Аксентьевич знает об этих просьбах, но говорит, что все эти бабские писульки — безыдейные, и нет такого параграфа в законе, чтоб ликвидировать. И, уже в шутку, добавляет: если это случится, пускай лучше заколотят его собственную хату.
Хата Ревы — это не хата, а древнерусский теремок. Островерхая, наличники разрисованы в три цвета, на трубе жестяной петух и четыре круглые
Степан Аксентьевич показывал эти «права» и Федору.
Рева стелет речь ровно, кругло, будто стог вершит. Обойдет вокруг, сначала обомнет края, а потом уже и середину. Лицо у него красивое, полное, но не обрюзгшее и не бледное, как у его начальника Турчина, а тугое и красное, похожее на зимнее яблоко. Федору представляется, как Рева ест. Аппетитно, с хрустом, со смаком. Ко всему солидному облику Ревы не подходит только голос: он слишком тонок, визглив.
У Федора непреодолимое желание — подойти и обтереть рукавом шелуху на его губах. Он едва сдерживает себя.
— Вы плохо читали инструкцию. По ней, кроме немытой картошки, еще должна быть кормовая морковь, концентраты. А помимо этой тюремной клетки— площадка для прогулок...
— Но инструкция ведь не приказывает, а рекомендует. Да и едучи на чужом возу...
Рева прищуривает глаза и бросает в рот пригоршню семечек. Федор мысленно продолжает то, что не досказал Рева: «Какое тебе дело? Что тебе здесь надо?»
И действительно, зачем ему смазывать чужую телегу? Ведь не ему на ней ехать. И кто он здесь такой? Федор даже головой встряхивает и как бы на миг раздваивается. Он стоит здесь, а кто-то другой, очень близкий ему, отходит в сторону и окидывает взором всех присутствующих.
..Замызганные пиджаки, кофты, кирзовые рабочие сапоги, порыжевшие от солнца и давности платки. И среди них блестящие ботинки, синий костюм, выглаженная, расстегнутая на две верхние пуговицы сорочка.
Впервые стало неловко за свою опрятную внешность. И если бы только в этих незапачканных синих полосках костюма и блеске ботинок таилась вся причина...
— Что же, взять топор и поразбивать кормушки?
Кого это спрашивает Павло? Его! И ждет ответа.
— Для чего разбивать? Вынести... Года на два.
— Павло Степанович, — выплевывает вместе с шелухой Рева, — это же... Вы ведь знаете, что за это? В инструкции...
— Знаю, знаю. А ты можешь и дальше щелкать семечки. Все слышали, как возражал. Пойдем.
— Инструкция — это в конце концов не деревянный столб, — промолвил Федор. — И сколько же нас будут учить, чтоб думали сами, творчески подходили к параграфам, цифрам, советам? Ведь даже самый лучший совет обязательно требует изменения. Инструкция написана применительно к одним людям, к определенным условиям. И ее надо повернуть так, чтобы она стала пригодной и для нас. Нужно самим подниматься выше, а не прикрываться цитатами, как щитами, не отбиваться от жизни.