Сердце и камень
Шрифт:
— Слышите, стреляют! Наверное, за нашими гонятся.
Григорьич вскочил тоже, махнул рукой беженцам:
— За мост, в рожь!
Лейтенант и красноармеец, не сговариваясь, побежали к окопчику под кустом. Леонид нес пулемет, Григорьич — сумку с дисками и гранатами.
Окопчик — на бугорке. Дорога перед ним — как на учебном макете. Можно на выбор счесать очередью любой колосок до самого горизонта.
Пока Леонид втыкал в землю сошки, Григорьич сполз на животе в окопчик.
— Ты, пожалуй, ложись за полуторкой. Там
Лейтенант выбрал из сумки противотанковые гранаты и, пригибаясь, метнулся через дорогу.
Над нивой вставала пыль: стрельба, грохот, странный визг. Григорьича этот визг тревожил более всего: неизвестное на войне всегда самое страшное. Он невольно левой рукой крепче прижал к плечу приклад, осторожно подвинул правую к спуску.
«Как же я их в этой пылище?» — промелькнула неспокойная мысль. Но, приглядевшись, заметил, что ветер относит пыль в сторону, на поле. И это немного успокоило. Если б не этот визг...
В ту минуту он забыл обо всем. Даже о происшествии, которое привело его впервые к этому окопчику. Сейчас он видел перед собой лишь одну цель. Совсем, как раньше, до войны: скосить ниву или вспахать участок, иначе останешься без хлеба.
Только сейчас цель еще более весома, чем хлеб. Ведь там раненые. Он в случае чего руку на ремень — и побрел в рожь. А они без ног, обескровленные... Враги хотят отобрать у этих страдальцев жизнь. Нет! Он непременно выполнит свой долг.
Вихри пыли все ближе, ближе... Да это же их санитарная машина! Обычная городская санитарка, покрашенная на войне в зеленый цвет. Наверное, в ней что-то испортилось, сирена замкнулась: голосила, визжала. И приземистая санитарка издали напоминала маленького зверька, с визгом убегающего по дороге. А за ним два черных чудовища.
И Григорьич повел пулеметным дулом навстречу тем двум. Уже хорошо видно, что это машины. Над передней мотается что-то, трепещет крылом подстреленной птицы. .
И вдруг Григорьич даже крякнул от удивления: цветок! Тот самый цветок! Значит, удирают все три машины. А уже за ними — в туче пыли, — словно муравьи, мотоциклисты.
Григорьич наметил между машинами и мотоциклистами высокий стебель ржи, навел на него широкое, похожее на лейку дуло пулемета. Передние мотоциклисты мчались широким густым веером, и двое крайних мяли хлеб. Еще мгновение, еще...
Какой-то сумасшедший перепел в этот миг подал голос и тотчас же рассыпалась, расплавилась в сильном пулеметном стрекоте его песня.
Веер распался. Вот одного скосила огненная струя, второй прямо с мотоциклом поворотил в рожь.
С дороги, по которой хлестал пулеметный кнут, доносился треск мотоциклов, вопли, пыль. Еще трое или четверо миновали это место, а остальные, не доезжая, рассыпались по полю, повернули назад.
Опустел диск, опустела и дорога. То здесь,
Они не знали, куда ехать. Ни командир, ни бойцы. Они еще многого не ведали. Катилось бесконечными дорогами громыхающее колесо войны, катилось на восток. И кто знает, когда оно остановится, когда повернет на запад. Им суждено было выполнять будничную, серую и опасную работу: сыпать песок в тормоза. И хоть колесо пока что вертелось быстро, оно медленно натирало тяжелую, кованную в Берлине и Риме ось. Однако они не видели результатов своей работы. Жили часами, минутами. Только что им удалось спастись от ужасающего колеса. И они делили между собой поровну и радость, и страх, и тревоги. Беда, когда хоть один затаит в себе лишнюю их крошку...
Майор стоял в стороне, тяжело опираясь на радиатор машины. Багровыми пятнами угасал на лице страх, нервно дергалась под глазом жилка. Но он все же преодолел этот нервный тик. Поднял голову, подошел к толпе. В живом людском кругу, где каждый подавлял в себе страх, отдавал другим хоть слабенькую улыбку, он почувствовал себя спокойнее. Только теперь, перед этими людьми, понял он и истинное значение долга.
— Это вы их? — спросил он лейтенанта, который стоял перед ним, держа в обеих руках гранаты.
Лейтенант отрицательно качнул головой, показал глазами:
— Он!
Майор оглянулся. Если бы сейчас из-за моста вдруг снова выскочили мотоциклисты или бы солнце погасло в небе и осыпалось на землю серым пеплом, он удивился бы и ужаснулся меньше, нежели при виде этой каски и этих босых ног. И этих глаз, в которых мерцала слабым огоньком усталость и еще что-то, чего он прочитать не мог.
— О-он!.. — только и смог проронить одно-единственное слово, расстегивая непослушными руками верхнюю пуговицу на воротнике гимнастерки. Воротник душил его стальною петлей, перехватывал дыхание.
А шофер смотрел все тем же спокойным, ясным взглядом. В толпе бойцов вдруг одно лицо покрылось смертельной бледностью: лицо красноармейца, который расстреливал шофера. Он уже понял, что произошло, и дорисовал воображением, что сейчас произойдет. Ведь теперь к тому окопчику прокладывать последний след ему: он не выполнил приказа, сговорился с шофером, как, наверное, думает майор.
Шофер жив! А он так казнился его смертью!.. За этот час он перешагнул свою юность, сравнялся годами с шофером, которому годился в сыновья. Шофер жив! Он не будет стоять тенью на его пути, он не будет приходить к нему ночами!.. Да и ночей, впрочем, больше не будет. Ни одной ночи!..