Сердце и корона

Айнгорн Алекс А.

— Ваше величество позволит мне лишь на одну минуту покинуть вас? — обратилась она к Иакову и поспешно встала, едва не забыв, что должна играть тяжелую поступь и одышку.

Орсини ждал ее за дверью.

— Гонец прибыл.

— Пора? — прошептала она.

— Пора.

— Хорошо.

Она вернулась на свое место и хранила безмятежный вид до середины второго акта. Затем начался ее спектакль, ее бенефис. Послали за мэтром Бальеном, и он со всей возможной осторожностью препроводил королеву в приготовленные для нее покои. Дверь за ней захлопнулась.

Пьесу прервали. Король велел всем молиться за благополучное рождение наследного принца. Обычай не позволял ему последовать за супругой и видеть ее, пока королевский

лекарь не пригласит его, объявив, благосклонны ли были боги к роженице, вдохнув жизнь в младенца предпочтительно мужского пола. Зато тот же старинный обычай требовал присутствия первого министра, хотя едва ли кто-то помнил зачем. Должно быть, когда-то жизнь будущего короля с рожденья висела на волоске, столько враждебно настроенных завистников готово было избавиться от него, пока он еще слаб, и его некому защитить. А может, как раз для того, чтобы исключить возможность подмены слабого и больного новорожденного крепким и жизнеспособным, бывали и такие случаи в постоянной жестокой борьбе за престол.

Орсини, несмотря на свою дерзость и напускную невозмутимость, было неловко. Его торжественно провели в королевские покои и закрыли за ним дверь. Он остался на пороге, нервозно осматриваясь. Покои представляли собой огромный неуютный зал, окуренный ароматическим дымом, с высокими готическими окнами, выходящими прямо на площадь перед парадным входом. Пол был усыпан лепестками роз, поздних астр и веточками тимьяна, источающими пьянящий запах. Широкое, почти квадратное ложе под слегка раздвинутым, вышитым золотыми геральдическими цветами балдахином, занимало добрую четверть зала. Королева полулежала поверх покрывал той же материи, что и балдахин, — распущенные волосы, белая шелковая сорочка и небрежно запахнутый атласный пеньюар смягчили ее маску отталкивающей ледяной величественности, которую надели на нее еще в детстве, чтобы она смогла достойно править. Больше в зале никого не было. Тихо трещал огонь в затопленном камине, с трудом согревая комнату. Из-за огромных окон, занимавших всю фасадную стену, тянуло сквозняком.

— И что этикет обязывает меня делать? — первый министр, оправившись от приступа неловкости, наконец нарушил молчание.

— Стоять вон там у меня в ногах.

Он честно занял указанное место.

— А дальше?

— Молитесь. Можно не вслух, — позволила она с легкой искоркой нервного смеха.

Она села, по-детски обняв руками колени. Ее правильное лицо было бледно, в темно-голубых глазах таился страх.

— Где Бальен? — спросил Орсини.

Она неопределенно махнула на дверь.

— В смежной комнате. С помощницей-повитухой. Ждет. Здесь-то ему нечего делать.

— И… как долго это может продолжаться?

— Может, два часа, а может и сутки. Бедняжка Жюли. И еще время, чтобы их привезли во дворец.

— Около часа. Карета уже там и ждет.

— Хоть бы они никому не попались по пути, — она вздохнула. — Вы собираетесь стоять там все время, Орсини? — она вдруг улыбнулась. — Можете сесть. Я позволяю.

— Но… — ни скамеечки, ни кресла в зале сейчас не было.

— Да ради Бога, — она досадливо поморщилась, жестом приглашая его к себе. — Сегодня не до церемоний.

Он присел на самый краешек королевского ложа. Изабелла поглядывала на него с девчоночьим задором, вызванным сильным нервным напряжением, и забавлялась его смущением.

— У меня есть кое-что, — заметила она. — Слазьте-ка под кровать, Орсини, иначе нам грозит смерть от скуки.

Он с любопытством опустился на колени и извлек на свет деревянный сундучок с вырезанным на крышке гербом.

— Можно открыть? — спросил он.

— Даже нужно.

Он вытряхнул из сундучка кучу фигурок, белых костяных и блестящих, крашеных черным лаком.

— Это шахматы моего отца. Старинная персидская игра, — она аккуратно расставила гладкие костяные фигурки на полированный чернобелый складной столик, извлеченный из того

же сундучка. — Считается весьма интеллектуальной.

Шесть часов спустя

… - Это была восьмая партия. Я уже их видеть не могу.

— Но вы должны дать мне возможность отыграться! Вы нечестно обыграли меня последний раз. Я отвлеклась. Если бы я не отвлеклась, вы ни за что бы не выиграли моего ферзя.

— Все равно шесть два в мою пользу. А я вижу эту вашу игру впервые в жизни.

— Это все равно. Я давно не играла. А сегодня не могу сосредоточиться как следует.

К исходу шестого часа заключения они уже не силились соблюдать этикет. Широкое королевскоое ложе вместило бы семерых, так что, свободно развалившись поперек него, они лениво переставляли по доске фигуры.

— Ну, давайте, расставляйте фигуры, — она подтолкнула к нему груду выигранных пешек.

— Все, я больше не могу, — он смешал их, смахнув с доски.

— Ну давайте же, Орсини. Я не могу сидеть без дела. Не могу просто ждать. Мне… мне так страшно, Орсини, — ее голос вдруг зазвучал жалобно.

— Мне тоже, — сознался он. — Мы все здорово рискуем.

Его признание отчасти открыло ей глаза. С королевской небрежностью она втянула его в интригу, в результате которой она должна была обрести свободу и семью, Антуан — ее, свою обожаемую возлюбленную, Бальен — средства безбедно жить, не дрожа за здоровье царственных подопечных, но Орсини не получал ничего. А ведь Орсини, многого достигший и многому научившийся за время своего почти единоличного царствования, вполне мог бы удержаться на плаву и при Иакове. Конечно, о свободе действий, последние месяцы предоставленной ему Изабеллой, он мог забыть, да и должность первого министра едва ли осталась бы за ним, но остаться во дворце не было для него чем-то нереальным. Иаков-то знал его как маркиза де Ланьери, а его более чем скромное прошлое не вызывало у короля никакого интереса. Ему было и труднее, и проще служить Иакову. Проще, потому что Иаков не был столь равнодушен к своим обязанностям, как Изабелла, и если бы Орсини умел подчиняться, то с его плеч свалилась бы немалая ответственность. Но Иаков и не доверял ему, проверяя судьбу каждого ливра, заставляя отчитываться за каждый шаг. Избалованный Изабеллой, которая, нельзя было не заметить, только для вида пролистывала его бумаги, он злился и досадовал на каждое проявление недоверия или контроля.

Иакову Орсини был бы безразличен, если бы совместная интрига, навязанная ему королевой, поневоле не сблизила его с ней. Став, как заведено, лишь женой короля, она как женщина тут же потеряла большую часть власти, вынужденная играть лишь вторую роль в собственном королевстве. Так что их молчаливое и мало кому понятное противостояние с Орсини постепенно сошло на нет, — было объявлено перемирие на время военных действий против общего врага. Таким образом, оказавшись в лагере королевы, он тут же невольно оказался в оппозиции, вызвав неудовольствие Иакова, потому что внешняя вежливость коронованных супругов была обманчива. Следуя собственному кодексу чести, Орсини не мог переметнуться от одного лагеря к другому, более могущественному, притом четко понимая, что королева безжалостно подталкивает его к пропасти. Он, в чьей душе еще горели, как пощечины, следы былых насмешек и обид, с горьким недоумением спрашивал себя, как вышло, что он сует голову под топор ради чужих несбыточных мечтаний. Раз обжегшись, он стал недоверчив, и то, что Изабелла больше не пытается уязвить его, казалось ему знаком, что ей пока нужны его услуги и его преданность. Утешало лишь то, что он делал это и ради Антуана, не только ради королевы. Изабелла же только теперь осознала, что он тоже боится, тоже рискует, и там, где она потеряет свободу, он потеряет жизнь. Между тем, ее дружеская привязанность к Орсини не была наигранной. Она могла быть порой эгоистична и невнимательна, но лицемерить не умела.