Сердце Льва — 2
Шрифт:
— Конечно, братуха, приезжай, я как раз выходной. Шашлычницу опробуем, — Андрон внезапно понял, что зверски хочет есть, сделал паузу и тяжело сглотнул. — Вобщем жду. Давай.
C лязгом повесил трубку, потер пунцовое, отмороженное еще в войсках ухо и бодро зашагал к метро. А чтобы было веселей идти, по пути представлял, что нужно сделать с той сукой, заложившей Ефименкова. В красках представлял, в подробностях, в мельчайших, но очень значимых деталях. Святые отцы Инститорис и Шпренгер отдыхали.
Тим и Андрон (1983)
Приехал Тим, как и обещался, на следующий день, ближе к вечеру.
— Салям
— С ящиком общаюсь, будь он неладен, — Андрон поручкался с ним, задраил входную дверь и двинулся полуосвещенным вестибюлем к лестнице. — Пойдем, сам посмотришь, какое там веселье.
Ладно, поднялись в горницу, посмотрели. Телевизор у Андрона был сногсшибательный, радикально буржуазный «хитачи», а вот вещали по нему очень по-советски, с революционным пафосом. Речь шла о собаках. Вернее о бдительном и не дремлющем оке первого секретаря обкома партии товарища Григория Васильевича Романова, который разглядел-таки главную причину дефицита мяса. Корень зла, оказывается, был в собаках. Ведь все просто — прикинуть поголовье этих хвостатых паразитов, умножить на дневной рацион — и вот она, полная ясность. Вот откуда рыбные четверги, борщи из тушенки в рабочих столовых и бесконечные очереди за суповыми наборами. Вот где собака-то зарыта. Та самая, которая сожрала у пролетариата мясо. И значит пощады ей не будет. Будет травля на государственном уровне, гневное обличение в прессе, негодование народных масс, введение налогов, запреты на выгул… Наш пролетариат в колыбели своей революции должен быть сыт.
— Господи, какой же бред, — тихо простонал Тим и нехорошо, словно от зубной боли, оскалился. — Ефименкова им мало, уже до собак добрались. Развитой социализм, такую мать. Что же будет, когда коммунизм построим!
Под впечатлением увиденного он даже забыл раздеться, снег на его воротнике превратился в капельки воды.
— А ты не строй. Езжай в свою Британию, да и с концами, — с веской контрреволюционностью посоветовал Андрон и пультом, не по-нашему, выключил «Хитачи». — Отчаливаешь-то скоро? И может все же разденешься? Здесь не упрут.
— Вроде, говорят, весной, в мае. Завтра вот иду на парткомиссию, собеседовать, по душам, — Тим, вздохнув, снял пальто, крашеного кролика, ладонью пригладил волосы. — А то что Юрку замели, удивляться не приходится. Все это звенья одной цепи — разделение самбо на боевое и спортивное, запрещение бокса в тридцатые годы, несуразица закона о холодном оружии. Сильные, а значит независимые люди советской власти не нужны, не жалует их государство, боится…
— Знаешь, брат, ты завтра-то на парткомиссии особо не собеседуй, лучше молчи, — Андрон внимательно воззрился на Тима и осуждающе мотнул головой. — А то ведь уедешь не к Английскому проливу, а к Татарскому. А в память Юрки предлагаю устроить тренировку. С полным контактом.
И они, поднявшись на чердак, принялись скакать козлами, лихо размахивать конечностями, с увлечением дубасить и лягать мешок, воздух, стены, макивару и друг друга. Половые доски гудели, пыль веков поднималась столбом, кромкие крики «киай» пробирали как пить дать партийных и всех сочувствующих до печенок. Наконец запал прошел, пыл иссяк, силы кончились. Не сговариваясь, остановились, вытерли синхронно пот, трудно перевели дыхание.
— Да, до Юрки нам далеко, — сделал резюме Тим, высморкался
— Да, такой и на зоне не пропадет. Выбьется если не в паханы, так в бугры, — веско подтвердил Андрон, харкнул и, чтобы восстановиться, сделал концентрированный выдох. — Пш-ш-ш. Помнишь, какой был у него йоко-тоби-гири? — И сделав зверское лицо, подражая отнюдь не Юрке — Брюсу Ли, он в прыжке раскорякой пнул стену: — Киа!
Получилось, честно говоря, не очень — низко, без акцента, с нечетким приземлением. Зато уж громко-то…
— А кто пах будет закрывать второй ногой? А где прогиб корпуса в направлении атаки? — Тим, не мудрствуя лукаво, тоже сиганул в воздух, с силой пнул ребром ступни многострадальную стену: — Тя-я-я!
Попал хорошо, с предельной концентрацией. А главное, куда надо, так что раздался скрежет и кусок стены размером с шахматную доску грузно повернулся на оси. Из образовавшегося отверстия потянуло холодом веков…
— О мама мия, уж не сокровища ли ето капитана Флинта! — Тим, недолго думая, сунул руку в нишу, ликуя, встал на цыпочки, вытянулся всем телом, пошарил. — Ага, что-то есть. Черт, не достать.
Кончики его пальцев дотрагивались до чего-то зеркально гладкого и холодного словно лед.
— Дай-ка я, — Андрон подошел, попробовал, тихо помянул всех чертей. — Вот ведь положили, сволочи, руки бы оторвать. Давай, брат, влезай ко мне на плечи, не будем ждать милостей от природы.
Однако только они собрались выполнить акробатический этюд, как единственная лампа где-то у стропил погасла, и в наступившей темноте опять заскрежетало, зловеще, глухо и таинственно.
— Вот так, бля, советское значит отличное. Лампочка Ильича, едрена вошь, на той неделе новую вворачивал…
Андрон вслепую нашарил куртку, нащупал коробок, потряс. — В зад бы ее забить неловко кому следует.
Выругавшись, чиркнул спичкой, прищурился, с огнем в руке двинулся к Тиму и вдруг застыл, недоуменно свистнул.
— Что-то я не понял, это как, обман зрения? — Разом зажег с пяток спичек, близко поднес к стене. — Что за фигня?
Не фигня, а гладкая, без малейших отметин каменная поверхность. Ни тайника, ни тем паче Флинтового имущества. Стена как стена — и не трухлявая, тыкай не тыкай пальцем — не развалится.
— Тривиальная конструкция с пружинной крышкой, — с веской авторитетностью прокомментировал Тим. — Хотя степень подгонки кромок высока, стыки практически незаметны. Это знаешь, брат, как в пирамиде Хеопса, лезвие ножа нельзя просунуть в зазоры между блоками. Зачем нам нож, мы его ломом, — изумление Тима между тем прошло, быстренько сменившись жаждой неуемной деятельности. — Сейчас возьмем струмент, лампочку ввернем. Деньги ваши, будут наши. Двинули.
Они выбрались на лестницу, но вдруг остановились, недоуменно и как-то глуповато уставились друг на друга.
— Ты чего-нибудь понимаешь?
— Не-а! А ты?
— Ни хрена!
— Ну дела, вроде не пили ничего.
Внизу в вестибюле шла обычная детсадовская суета — родители сдавали с рук на руки своих обожаемых чад. Чада привиредничали, сопливились, хотели в цирк, домой, в школу, вырасти большими пребольшими. Воздух вибрировал от гула голосов — капризных детских, увещевающих родительских, профессионально строгих поборниц воспитания. Вроде бы ничего такого особенного, банальное педагогическое утро.