Сердце мертвого мира
Шрифт:
– Румийцы безобразны, - Арэн хотел сказать о другом, но слова вырвались сами.
– Ты много чего не знаешь о румийцах, - карманник попробовал скорчить злую гримасу, но вышло жалко.
– И на чем мы разойдемся,
– Он не дал дасирийцу ответить.
– Я не стал чинить тебе зло, и не стану, потому прошу - отступись, и, если высшие силы будут благосклонны, наши пути больше не пересекутся. Если нет... Я не стану овцой на закланье, и на жало отвечу жалом, а там пусть вершиться божественная справедливость.
Арэн не сразу нашелся со словами. Раш, румиец, Раш, румиец... Слова перетекали из одного в другое, никак не желая соединяться. Его друг - самое злое существо в Эзершате, отрава, порча, которая не знает ничего иного, кроме поклонения Шараяне и кровавых распрей. Румиец не может быть иным, такова их сущность. Иной правды Арэн не знал.
– Я не желаю тебе зла, - дасириец и правда так думал.
– Но ты врал мне.
– Лишь не говорил всей правды, - заметил Раш.
– Твоей "не всей правде" цена - коровья лепешка. И не говори мне другого, а то, клянусь Ашлоном, терпению моему придет край. Теперь же послушай, что я тебе скажу, Раш. Или, может, у тебя иное
– Есть, - не стал он спорить.
– Только тебе его нипочем не вымолвить, да и я сам уж давно не тот человек, каким меня нарекли с рождения. Я - Раш, карманник, грабитель, и иного человека нет. Вот моя правда. А ты волен сам рассудить, чему верить.
– Волен, волен, - проворчал Арэн и шагнул к двери.
– Тошно мне с тобой в одной комнате быть, ... Раш, - "румиец" вертелось на языке, но он не решился его произнести.
– Я теперь не волен говорить, что да как, и вино во мне еще бродит. Такие разговоры спьяну не ведут. Не тешься, будто я Миэ ничего не скажу. Не стану тебе пособничать, хоть бы каким другом ты мне не был.
Взгляд карманника говорил яснее слов - Раш не ждал иного решения.
– Пойду вниз, хмель выветрю. А ты не вздумай сбежать - самолично найду и учиню расправу. Утром все расскажешь, как есть, а там уж поглядим, что с тобой делать. Арэн отворил дверь и вышел. Прощальный шопот дверных петель отчего-то показался набатом. Первым плачем по чему-то неведомому, что оставалось сокрыто, но уже гналось за ним, словно натравленный зверь.