Сердце моего Марата (Повесть о Жане Поле Марате)
Шрифт:
Сейчас читателю трудно поверить, чтобы такое могло быть, но ведь оно было! И оставило глубокий след в истории, след, который не исчезнет никогда…
Я виделся теперь с Маратом редко: раз в два-три месяца. Марат запрещал появляться в его тайниках. Встречались мы иногда в маленьком кафе на улице Каннет. Здесь по пятницам мальчик Жако, оставшийся верным Марату, получал корреспонденцию; отсюда же доставляли пишу в убежище журналиста.
Шло время.
Я завершал свои практические занятия по хирургии, а Марат в глубине подземелья тщательно готовил новый тур революции, терпеливо ожидая, когда можно будет разрешить на практике то, что давно им продумано и отработано в теории.
Часть вторая
Глава 13
С
Так же как и первую часть, вторую я начну письмами; но письма эти весьма отличаются от тех, что я приводил ранее, — и по стилю своему, и по мыслям и чувствам, в них содержащимся. Да и в повести моей я их использую иным, нежели ранее, способом. Читатель может упрекнуть меня за то, что глава по складу своему выпадает из повести. Не возражаю. И, тем не менее — даю, как задумал.
Ведь я говорю о письмах Марата!
Итак, письма. Ничто не раскрывает его душу в такой мере, как письма: в каждом из них обнаруживаешь какой-то штрих, дающий больше для выяснения его внутреннего облика, чем десятки рассказов о нем.
Но если перед тобой целая переписка…
Вот они, перевязанные цветными ленточками пачки разной толщины; на каждой этикетка с пояснительной надписью: «Мейе», «Бутлен», «Фрерон», «Бриссо»… Здесь собрано все, что осталось; часть писем принадлежала мне, многое я получил от него позднее, еще больше — от Альбертины, его сестры. Здесь и подлинники, и черновики, и не отосланные письма. Когда-нибудь найдется литератор, который обработает эпистолярное наследие Марата и воссоздаст целое. Мне это не под силу, да и не в этом моя задача. Но я хочу и могу сделать вот что: взяв одну линию переписки, продемонстрировать ее читателю.
Какую же выбрать?..
Вряд ли стоит останавливаться на моей — я и так слишком щедро использовал ее для настоящей повести. То же относится и к корреспонденции Мейе. Может быть, поднять переписку Марата с Дантоном? Но вожак кордельеров не любил «пачкать бумагу», и похвастать большим количеством его автографов я не могу. Бриссо, Фрерон… Письма их слишком разрозненны и часто имеют в виду предметы, не представляющие интереса.
Так что же взять?..
Я пересматриваю пачку за пачкой. И вдруг останавливаюсь.
Ба!.. О чем же тут думать!.. И как я сразу не принял решения?..
Его переписка с Демуленом!.. Конечно же!..
Я вспоминаю облик Камилла, которого знал так близко. Не могу отрешиться от последней встречи нашей, на углу площади Революции, когда он, в позорной колеснице, связанный, в изодранном платье, с исцарапанным до крови лицом, кричал срывающимся голосом:
— Народ, тебя обманывают! Убивают твоих лучших защитников!..
Он, видимо, забыл в тот
А Марат предрекал мне за три года до этого:
— Бедный Камилл! Он слишком легкомыслен для такого времени, как наше; он может плохо кончить…
Это пророчество сбылось.
Бедный Камилл! Как был он не похож в свой смертный час на того блестящего, искрившегося остроумием щеголя, каким я знавал его в начале девяностых годов…
Я как-то упоминал, что впервые увидел Демулена в церкви Кордельеров накануне событий 5 октября; познакомились же мы с ним только год спустя, встретившись в домашнем кругу Дантона. Тогда Демулен буквально пленил меня. Пылкий и неуравновешенный мечтатель, небрежно, но изящно одетый, с длинными волосами, спадавшими на плечи, всегда занятый новой идеей, всегда восторженный и шумный, он казался апостолом свободы. Его газета «Революции Франции и Брабанта» была популярна в столице, а редактора ее, шутя, величали «главным прокурором фонаря». И еще одно расположило меня в то время в пользу Демулена: он преклонялся перед Маратом. Называя его «божественным», Камилл восхищался его стойкостью и бесстрашием, которые, как я узнал позже, отнюдь не были присущи самому Демулену.
Но вернемся к переписке.
Она тянулась неполные два года — с июня 1790 по май 1792. В ней не так уж много писем, но каждое значительно и открывает духовный мир как Демулена, так и Марата.
Судите сами.
Первое из посланий Марата датировано 24 июня 1790 года. Письмо кратко — Друг народа говорит с «собратом по оружию» о высоких целях своих газет. Вспомним: это было время, когда Марат решил «брать врага за глотку сразу обеими руками».
«Поверьте, — пишет он, — что для торжества свободы, для счастья нации нет ничего более важного, чем знакомить граждан с их правами и формировать общественное мнение. Я призываю вас без устали работать над этим, посвящая в наших газетах избранные статьи вопросам Конституции, — это лучший способ достойно оценить труды наших представителей.
Я открываю поприще».
И он открыл его статьей, которая стоила много желчи господам Малуэ, Мирабо и их присным.
Следующее письмо, черновик которого я бережно храню, было отправлено Маратом вскоре после праздника Федерации. Поводом послужил слух, будто Камилл, оскорбленный и напуганный угрозами в его адрес, раздавшимися в этот день, решил бросить профессию журналиста и уехать за границу.
Марат успокаивает и увещевает его:
«…Мне хочется верить, что собрат мой по оружию, Камилл Демулен, не покинет родины и не подумает отказаться от служения своей славе, утратив мужество в самый разгар борьбы… О друг мой, есть ли для слабого смертного более блестящий жребий, чем возвыситься на земле до уровня богов? Почувствуй свое достоинство будь убежден, что среди твоих преследователей есть тысячи оскорбленных своим ничтожеством, своей низостью есть тысячи завидующих твоей судьбе…»
Здесь Марат в гордой позе, которую он принимал всякий раз, когда ему было особенно плохо. Словно задрапировавшись тогой, стоит он на форуме среди направленных на него кинжалов; отсюда и «боги», и эпическое обращение на «ты» (в действительности Марат всегда был с Демуленом на «вы»). И с высоты своего философского величия, приведя несколько подробностей из своей скитальческой жизни, трибун сравнивает свое положение с положением Демулена:
«…Я вовсе не хочу воскурять фимиам самому себе; но мой друг, насколько ваша судьба далека от суровости моей! Осужденный на лишения, изнуренный трудами, бессонными ночами, подавленный усталостью, я подвергаюсь тысячам опасностей, окружен… убийцами и, вынужденный спасать свою жизнь для отечества, перехожу и одного убежища в другое, часто не проводя двух ночей одной и той же постели; и все же никогда я не был боле доволен: величие защищаемого мною дела поднимает мою отвагу выше страха; сознание добра, которое я стремлюсь делать, зла, которое стараюсь предупредить, утешает меня в невзгодах, а надежда на торжество наполняет душу сладостью удовлетворения…»