Сердце – одинокий охотник
Шрифт:
– Смотрите, как бежит!
– Ох! Брось…
– Ты что, маленькая?
По улице, подобрав подолы, неслась стайка девочек; их волосы развевались на бегу. Несколько мальчишек нарезали из юкки тонкие копья и гнали ими девчонок. Как не стыдно – взрослые ребята из профессионального, вырядились на вечеринку, а ведут себя как малыши! В этой погоне была и игра, и что-то вовсе нешуточное. К Мик подошел мальчик с палкой, и она тоже пустилась бежать.
Вечеринке теперь конец. Она превратилась в обычную уличную игру. Но такой буйной ночи Мик еще не видывала. И виноваты в этом были соседские ребята. Они были как зараза: стоило им прийти на вечеринку, и ее гости забыли,
Она орала, толкалась и первая кидалась опрометью во всякую новую шалость. Она так шумела и так носилась, что ей некогда было замечать, что делают другие. Она вытворяла бог знает что и совсем запыхалась.
– Канава на том конце улицы! Канава! Канава!
Она первая бросилась туда. В конце квартала под мостовой проложили новые трубы, вырыв для этого мировую канаву. Плошки, горевшие по краям, ярко алели в темноте. Лезть вниз ей было некогда. Она добежала до колеблющихся на ветру огоньков и прыгнула.
Будь на ней теннисные туфли, она бы встала на ноги, как кошка, но в лодочках на каблуках она поскользнулась и животом шлепнулась о трубу. У нее перехватило дух. Она так и осталась лежать с закрытыми глазами.
Вечеринка… Мик с трудом вспоминала, как она себе все это представляла еще утром, какими неприступными ей казались новые соученики по училищу. И та компания, с которой ей хотелось водиться. Теперь она будет чувствовать себя на переменках совсем иначе, теперь она знает: вовсе они не какие-нибудь особенные и ничем не отличаются от других ребят. Ну и пусть вечеринка не удалась. Теперь уже все. Ничего не поделаешь.
Мик вылезла из канавы. Какие-то ребятишки играли возле горящих плошек. Пламя багрово отсвечивало, и вокруг лежали длинные зыбкие тени. Один из мальчишек сходил домой и надел маску, припасенную для Дня всех святых. Вечеринка продолжалась, только теперь она была другая.
Мик медленно побрела к дому. Проходя мимо ребят, она даже не поглядела в их сторону, ей не хотелось с ними разговаривать. Гирлянды в прихожей были сорваны, и дом казался совсем пустым – все убежали на улицу. В ванной она сняла голубое вечернее платье. Подол был оборван, и она сложила платье так, чтобы драного места не было заметно. Тиару из искусственных бриллиантов она потеряла. Ее старые шорты и рубашка валялись там, где она их бросила, – на полу. Мик переоделась. Она уже слишком взрослая, чтобы носить шорты. Завтра она их не наденет. И вообще больше никогда.
Она вышла на крыльцо. Лицо ее без румян казалось очень белым.
Она сложила у рта руки корабликом и набрала воздуху.
– Идите все домой! Дверь заперта! Вечеринка кончилась!
Она снова осталась одна в тихой таинственной ночи. Было еще не поздно: желтые квадраты освещенных окон горели вдоль улиц. Она шагала медленно, засунув руки в карманы и склонив голову набок. Шла долго, не замечая, куда идет.
Потом дома раздвинулись, потянулись сады с высокими деревьями и черным кустарником. Оглянувшись, она увидела, что стоит возле дома, к которому так часто ходила этим летом. Ноги сами привели ее сюда. Она подождала, проверила, не видит ли ее кто-нибудь. Потом прошла через сад.
Радио, как всегда, было включено. Минутку она постояла возле окна, заглядывая в комнату. Лысый мужчина и седая дама
За одной передачей следовала другая, и все – полная мура. Впрочем, ее это даже не огорчало. Она выкурила сигарету и нарвала пучок травинок. Немного погодя заговорил новый диктор. Он сказал что-то про Бетховена. В библиотеке она читала про этого Бетховена. Он был немец, как и Моцарт. Когда он жил, он разговаривал на иностранном языке и жил на чужбине, как хотелось бы и ей. Диктор объявил, что сейчас сыграют его Третью симфонию. Она слушала диктора вполуха, ей хотелось пойти побродить и не очень было интересно, что там играют. Но тут зазвучала музыка. Мик подняла голову, и ее кулак сам собой потянулся к горлу.
Откуда она взялась, эта музыка? Минуту начало, раскачиваясь, нащупывало дорогу. Не то прогулка, не то марш… Словно кто-то вышагивал в темноте ночи. По коже у нее прошел озноб, но первая часть жаром опалила ей сердце. Она даже не слышала, что звучало потом, и только ждала, застыв с крепко сжатыми кулаками. Немного погодя та же музыка началась снова, но жестче и громче. К богу она уже отношения не имела. Это было про нее, про Мик Келли, как она сначала шла днем, а потом ночью, одна. Под палящим солнцем и в темноте, со всеми своими ощущениями и планами. Эта музыка была она сама, просто она сама.
Она не могла как следует вникнуть в то, что слышит. Музыка бурлила у нее внутри. Как быть? Удерживать отдельные замечательные куски и повторять их, чтобы потом не забыть, или дать себе волю и слушать все подряд, не задумываясь и не стараясь запомнить? Господи! Весь мир был этой музыкой, а она не могла в нее толком вслушаться. Наконец вступление повторилось снова, теперь все инструменты обрушились вместе на каждую ноту, как железный кулак, бьющий по сердцу. И первая часть кончилась.
Сколько длилась эта музыка? Долго или нет? Может, время и продолжало идти, но при чем тут оно, когда такая музыка? Мик сидела, крепко обхватив руками ноги, больно вцепившись зубами в свое солоноватое колено. Может, она слушала всего пять минут, а может, полночи. Вторая часть была окрашена в черное – медленный марш. Не грустный, а такой, словно весь мир – мертвый и черный, и даже бесполезно вспоминать, каким он был прежде. Один из инструментов, похожий на рожок, вел печальную прозрачную мелодию. Потом музыка выплеснулась гневом и скрытым клокотанием. А потом снова зазвучал черный марш.
Но, пожалуй, музыка последней части симфонии ей нравилась больше всего – радостная, словно самые великие люди на земле бегали и прыгали, веселились и смеялись. От такой замечательной музыки больнее всего. Весь мир превращается в эту симфонию, и никаких сил не хватает слушать.
Все кончилось, а она все сидела как каменная, обхватив колени руками. Началась другая передача, и она заткнула пальцами уши. Музыка оставила внутри только вот эту нестерпимую боль и оцепенение. Она не могла припомнить ни одного места из симфонии, даже последних нот. Старалась вспомнить, но не слышала ни единого звука. Теперь, когда все кончилось, осталось только ее сердце, дрожащее как заяц, и эта ужасная боль.