Сердце Пармы
Шрифт:
— Понятное дело, — кивнул мужик. — У всех эдак. Потому и поднялись против московита — кто от сохи, кто от сети, кто от рогатины. Без воли недоля.
— Думаешь, одолеем? — спросил Вольга.
— Должны, — почему-то грустно ответил мужик.
— Ладно, добрые люди, Бог в помощь, — поднимаясь, попрощался Вольга. На душе было хорошо, словно и вправду собирался драться с московитами, отстаивая свою волю. И он вдруг ощутил родство со всеми людьми, что собрались вокруг.
Вольга вышел к большому костру, от которого далеко разносились крики и хохот. Здесь, видать, бражничал какой-то пермский князец с дружиной.
Пермский князь — высокого роста, одетый в рванье поверх дорогой, искрящейся от костра кольчуги, с золотой серьгой в ухе, беззубый и желтоглазый — что-то увлеченно рассказывал дружинникам, почти кричал, яростно махал кулаком.
Вдруг дружинники начали оглядываться. Князь оборвал рассказ. В темноте послышалась мягкая поступь коней, звякнули чамбуры, кто-то спрыгивал с седел. В круг света вошли трое: высокий, гривастый русский мужик; другой немного пониже, темноволосый, с внимательными, строгими глазами; и третий, низенький, насупленный, с круглой, как котел, головою, по локоть без правой руки. Пришедшие поклонились. Пермский князь кивнул, дружинники загомонили.
— Ну как, князь, не страшно тебе за частоколами Искора? — насмешливо спросил пермский князь по-русски.
— И там, Качаим, страшно, — не поддерживая веселья, ответил темноволосый и присел на полено.
«Это, видать, и есть сам Михаил Пермский!» — понял Вольга, жадно вглядываясь в князя. Не было в нем ничего особенного, обычное русское лицо, усталое, с тенью под глазами, с резкой морщиной поперек лба.
— Как московиты? — спросил князь Михаил.
— Московиты? — Качаим засмеялся. — Вокруг стана своего канавы роют против нашей конницы.
— А ты б не бражничал, а сводил лучше всадников те канавы посмотреть.
— Моим коням те канавы на полскока. Мои кони в парме выросли, жеребятами через буреломы прыгали и сейчас вековую лесину берут.
— Неисправим ты…— Михаил покачал головой. — Велика ли сила у московитов?
Качаим сказал что-то по-пермски, и головастый коротышка, присевший рядом с Михаилом, кратко перевел:
— Пол-три десятка сотен, и две из них конные.
— У меня людей больше, чем у московитов, — весело сказал Качаим. — А коней вдвое больше! Не бойся, князь! Выходи из-за стен в поле, становись с нами, вместе гостей прогоним. Мои лазутчики своими глазами видели, что московиты уже сами себе яму копают. Они свою погибель чуют, а ты все никак осмелеть не можешь. Или в силу мою не веришь? — Качаим глянул на свою хмельную дружину, и она разом завопила, завыла от возмущения.
Какой-то пьяненький пермячок вылез из рядов и, ласково улыбаясь, сел перед Михаилом на корточки.
— Коча-князь поражения не знал! Он и силой, и духом могуч! Знаешь, как он княжью тамгу добыл?
Михаил мимо пермячка смотрел на Кочу. Тот развалился, довольно оглядываясь вокруг, важно протянул руку, в которую тотчас вложили ковш.
— Видал ли ты в Искоре на Княжьем валу каменную колоду? — рассказывал пьяненький пермячок. — Великий подвиг Коча совершил! Был он вторым сыном у своего отца, и отец тамгу хотел старшему отдать. А Коча закричал: «Давай испытание тягой!» Страшное то испытание! Но старший брат не испугался. Подняли Коча с
Михаил тяжело вздохнул.
— Воля твоя, князь Качаим, — сказал он. — Не могу я себя судьей ставить. Решил в поле биться с московитами — что ж, это твоя судьба. А я останусь за стенами Искора. Если ты не сронишь тягу, одолеешь — великая слава тебе, сам тебе поклонюсь. Но если беда подступит — не губи себя и людей, отступай в Искор за валы и частоколы. Я ворота открытыми держать буду.
— Не понадобится, — уверенно сказал Качаим.
— Князь, позволь мне с отцом остаться, — негромко, не поднимая глаз, попросил большеголовый однорукий пермяк.
— Нет! — Качаим поднял ладонь над головой. — Я тебе велел быть с ним — не перечь мне!
Большеголовый молча поник.
— Я тебе, Коча, не данник, а потому по сердцу скажу, — вдруг произнес гривастый мужик, пришедший с князем Михаилом. — Не одолеть тебе московита. Чем больше пыжишься, тем больше навоняешь.
Князь Коча, выкатив глаза, сорвал с себя лисью шапку, швырнул ее в костер и показал мужику увесистый кулачище.
— Завтра после боя, Калын, приходи ко мне на кулаках биться! Хоть один зуб домой принесешь — я тебе сто соболей плачу!
Дружина и гривастый захохотали — каждый над своим. Князь Михаил тем временем наклонился к молодому, но уже совсем поседевшему пермяку, который лежал на шкуре рядом с Вольгой и не смеялся вместе со всеми.
— Мичкин, пошли ко мне на гору, — негромко позвал князь. — Здесь ты сгибнешь зря, а со мной ты сможешь отомстить…
Рука пермяка, державшая глиняную чашку, сжалась. Чашка разломилась, брага пролилась.
— Вот жизнь моя, — бросая обломки, сказал Мичкин. — Я не хочу мстить. Я хочу умереть. Только нет мне смерти, боги меня отвергли. Потому что сам я выжил, а жену и сына защитить не сумел.
Где-то позади опять послышались шум, разноголосый гомон, звон, вопли, бубенцы. Дружинники Качаима повернули головы. Гривастый мужик, которого Коча вызвал на кулачный бой, тихонько произнес на ухо князю:
— Пойдем, Миш, отсюда. Шаман мухоморовку заварил. Они сейчас пить будут.
— Почто такую дрянь глотать?
— Так у них еще от мурманов-берсерков ведется. Мухоморовка в бою слепит и бесит. Пойдем, нечего на такую пакость смотреть, — мужик вдруг взглянул на Вольгу: — И ты, парень, коли православный, лучше уходи. Хорошего мало будет.
На небе чуть светало. Тихая просинь очертила мрачную громаду Искорской горы в зубчатом воротнике елей. Вольга остановился у другого костра, почти догоревшего. Здесь никого уже не было — люди, закутавшись кто во что, спали поодаль. Вольга поворошил угли, подбросил дров и кинул на траву зипун, тоже лег. «Успею еще к Пестрому, — подумал он. — В кои веки волей подышать…»
Он лежал на боку, подперев рукой голову, шевелил в костре веткой, глядел на звезды, зернью дрожавшие над миром, и ему казалось, что он, как в отрочестве, лежит у костра рядом с дядькой Серегой, а за спиной громоздятся возы с рыбой, бродят во тьме стреноженные кони, и покой в мире, покой в душе…