Сердце призрака

Крэй Келли

Тем не менее, когда-нибудь мне нужно было приступить к делу.

Я осторожно переступила через груду свернутых ковров и направилась к окну. Мне несколько раз пришлось дернуть заржавевшую рукоятку, прежде чем створка отворилась с неприятным скрипом.

Пряный осенний воздух ворвался в комнату, охладив мои щеки, в то время как ветер хлестал по деревьям на небольшом участке леса, окаймляющего нашу извилистую подъездную дорожку. Они размахивали своими огненными ветвями то в одну, то в другую сторону с низким и странным шелестом.

Я высунулась в окно, выходящее

на старую железную пожарную лестницу, которая зигзагом тянулась по задней части дома, и глубоко вдохнула воздух, гораздо более свежий и чистый, чем в нашем последнем доме. Судя по затхлому запаху растений, ударившему мне в ноздри, намечался дождь, но из-за Чарли я надеялась, что это будет не гроза. Она согласилась уснуть в собственной комнате и, хотя постоянно поглядывала на шкаф, ни разу не упомянула о своем монстре.

Я обернулась и осмотрела комнату, заполненную танцующими пылинками и прочим мусором, решая, с чего бы начать.

Жаль, что рядом не было сильного, неуклюжего и одержимого призраками парня, который мог бы здорово мне помочь.

Невольно ухмыльнувшись, я направилась в угол, где хранились самые многообещающие артефакты: стопка старых чемоданов.

Я еле-еле стащила один из них на пол, разжала защелки и откинула крышку. Очевидно, кто-то уже меня опередил. В сундуке не оказалось ничего, кроме детской соломенной шляпы, обернутой желтой лентой, каких-то бумаг и парочки фотографий.

Вот тебе и охота за сокровищами.

Я мельком взглянула на документы и уже приготовилась закрыть крышку, когда фотография, лежавшая на дне, привлекла мое внимание.

Потянувшись рукой за фото, я вытащила пожелтевшее изображение богатой семьи викторианской эпохи. Позируя у неприметного фона, они, казалось, смотрели на меня сквозь потрескавшееся окно времени и пространства.

Точнее, только трое из четырех фигур.

Центральное место на снимке занимала симпатичная женщина в элегантном кружевном платье с объемными, высоко зачесанными волосами. Перед ней стояла одетая во все белое миловидная девочка лет одиннадцати или двенадцати. Ее волосы были заплетены в косы. Слева от женщины стоял сердитого вида мужчина с темными волосами и такими же закрученными усами, а справа от нее стояла еще одна мужская фигура. Судя по единственной видимой руке, это был юноша. Это было невозможно определить наверняка, потому что черное пятно, которое будто являлось частью фотографии, закрывало всю его голову.

Возможно, снимок повредили жара и холод. А может, просто время.

Я порылась в бумагах и, помимо выцветшего билета на океанский лайнер из Лондона, нашла еще одну маленькую фотографию в полный рост – почти половина оказалась темной.

Тот же молодой человек, как я догадалась, позировал для портрета. Он был одет в длинный черный фрак, распахнутый поверх жилета, и в одной руке держал скрипку, а другой сжимал смычок. Однако верхняя часть фото растворилась в той же черноте, которая испортила предыдущий снимок. И вновь пятно полностью скрыло лицо и голову, за исключением самого края его гладких и длинных черных волос.

Я догадывалась,

что он был сыном изображенной на снимке супружеской пары, а маленькая девочка – его младшей сестрой. Могла ли эта семья быть первоначальными владельцами дома?

Я резко подняла взгляд, когда ворвавшийся в дом ветер разметал бумаги по чердаку, а вдалеке послышался раскат грома.

«Прекрасно». Отбросив снимки, я быстрее подбежала к окну и закрыла его, глядя на сгущающиеся грозовые тучи над головой.

Если электричество отключится и Чарли проснется, она просто сойдет с ума.

Я бросилась к своему телефону, но остановилась, когда ногой зацепила одну из бумаг, которые внезапный ветер смахнул с ближайшего стола.

Ноты?

Наклонившись, я подняла пожелтевший лист с пола, а затем повернулась, найдя еще несколько. Все они были исписаны вручную, содержа в себе огромное количество музыки. Ни на одном листе не оказалось ни подписи, ни имени автора. Но моя романтичная натура хотела верить, что композитором был тот давно ушедший загадочный скрипач. На ощупь и на вид бумаги выглядели старыми, однако сами ноты блестели так, будто их написали недавно. Я провела пальцем по четвертой ноте, немного размазав чернила, что доказывало – эта пьеса, несомненно, свежая.

На секунду позабыв про свой телефон, я принялась собирать остальные листы. Я убеждала себя, что делаю это, потому что музыка написана от руки и, следовательно, оригинальна, возможно, даже единственная в своем роде. Но настоящая причина заключалась не в этом.

Моя мама. Вот кто был истинной причиной.

Второй раз за сегодня меня накрыла волна сокрушительной печали. И вот я снова пронеслась сквозь годы, пока не оказалась сидящей на скамейке для пианино рядом с мамой, притопывая в такт метроному своими маленькими ножками, пока мама пела… и играла.

Та скамья. Мы с мамой делили ее в те годы, когда мои ноги уже доставали до пола. И это были годы, когда я пела.

В то утро мне причинили боль воспоминания о маминой музыке, которую сейчас я уже помнила лучше ее лица. А сейчас? В эту секунду мне причиняло боль, что Чарли никогда не сможет разделить с мамой такие моменты.

И эта музыка на нотных листах, и старинное пианино буквально кричали мне эту горькую правду, которую невозможно было игнорировать.

В то же время коллекция аккуратно расставленных нот манила меня своим невидимым языком, который мама научила меня расшифровывать и переводить в сладкую смесь звуков и души.

Я перестала петь, когда она умерла.

И забыла об этих уроках.

Иногда я все же пела. Обычно, когда оставалась одна дома или пока укладывала Чарли спать. Но я никогда не говорила ей, что эти песни принадлежат нашей маме. Просто пела их, чтобы подарить Чарли хотя бы частички мамы, даже если сестренка и не подозревала, что именно приобретает.

Что касается нас с папой, мы делали все возможное, чтобы мама не присутствовала в повседневной жизни Чарли. В противном случае последовало бы множество вопросов, ответы на которые непременно причинили бы боль.