Сердце Проклятого
Шрифт:
— Это товар разовый, никакой агентурной ценности не имеющий. Использовали, и в расход. И идейных соображений я пока исключить не могу.
— Его дядя — Рувим Кац.
— Да, я знаю, кто его дядя. Ну и что? У нас есть информация, Роман. Надежная. И чего ты его адвокатом выступаешь? Не волнуйся, разберемся. Расстреливать его никто не собирается, собираемся допросить.
Роман вздохнул и набросил на Валентина простыню.
— Ну, ладно… По крайней мере ты убедился, что раввина к нему приглашать незачем.
— Тут ты прав, — согласился Шмуэль. — Кофе налей. А то я сейчас лягу
— Пошли, капитан… Могу предложить еще и по ложке бренди!
— И не думай, что откажусь!
В палате было нежарко. Из решетки мазгана на потолке веяло прохладой, но в окна уже начало заглядывать злое эйлатское солнце. Перед тем, как выйти, Стеценко подошел к стеклу и повернул жалюзи.
— Иду, иду… — сказал он Когану, чье длинное суровое лицо все еще виднелось в дверном проеме.
Роман бросил взгляд на монитор. Давление, пульс, температура — все в пределах нормы.
Шагровский спал и видел наркотические сны.
— Держись парень, — шепнул доктор Стеценко, проходя мимо. — Я уверен, что ты наш…
Глава 8
Иудея. Ершалаим
Дворец Ирода Великого
30 год н. э.
Одежды на нем были мокрыми, пришедшие с юга тучи уже проливались над Ершалаимом, но ветер все еще обжигал — гроза не убила удушающий жар хамсина до конца.
— Приветствую тебя, прокуратор…
— И тебе привет, Иосиф! Не ожидал увидеть тебя сегодня…
— Я и сам не думал, что приду, — согласился га-Рамоти. — Но так случилось… Тебе нездоровится, игемон?
Прокуратор удивленно поднял брови, но сам понял, что получилось неубедительно.
— С чего ты взял? Просто тяжелый день. И эта проклятая гроза…
— У меня сегодня тоже не самый лучший день, прокуратор. Поверь, после того, как буря пройдет, станет легче… Не буду отнимать у тебя время пустой беседой. Я пришел просить тебя о милости.
— Все просят меня о милости, Иосиф. Или жалуются. Ведь в Ершалаиме никто не считает меня человеком добрым, способным на милосердие…
И Пилат посмотрел прямо в карие глаза га-Рамоти так, как он умел — проникая взглядом в черепную коробку собеседника. Тот глаз не отвел, пожал плечами и ответил просто, копируя интонации игемона:
— Так ты и не добрый человек, прокуратор. Но Ершалаим помнит куда более жестоких правителей, чем ты. У нас говорят — не желай себе нового царя, возможно, ты еще пожалеешь о старом.
— Не криви душой, Иосиф! Обо мне в этом городе не пожалеет никто, — сказал Пилат, изобразив усмешку. Усмешка получилась так себе, но от усилий заныл затылок.
— Ну, почему же… — отозвался Иосиф. — Если многие вспоминают добрым словом Грата, думаю, вспомнят и тебя…
— Оставим, — отрезал Пилат, не скрывая, что им овладевает раздражение. — Ты не слишком вежлив для того, кто пришел с просьбой!
— Ты, игемон, слишком умен, чтобы я попытался лицемерить. Да и просьба моя — пустяк…
Игемон прищурился и взгляд его стал уж совсем недобрым.
— Ты, верно, не считаешь меня умным, га-Рамоти… Ты осквернил себя приходом в дом язычника в ваш праздник
— Исполнить мою просьбу будет легко, прокуратор, — на этот раз Иосиф опустил глаза ниц, понимая, что выбрал не самую лучшую линию поведения. Пилат был не в духе, а когда прокуратор впадал в гневное состояние, предсказать его действия не мог никто.
— Отдай мне тело казненного только что Иешуа га-Ноцри, игемон. Я хочу похоронить его согласно вере наших отцов.
— Он уже умер? — удивился прокуратор.
— Все распятые уже умерли, игемон. И я полагаю, что это случилось не без твоего ведома.
— Ничего об этом не знаю…
— Значит, им нужно благодарить Афрания…
— Им уже никого не нужно благодарить, — буркнул Пилат и недовольно дернул веком. — Но если бы им представилась такая возможность, то благодарить нужно было бы не меня и не Афрания… Зачем тебе понадобилось тело этого бродячего философа, Иосиф? У меня от просьб по его поводу уже голова кругом идет! Одни твои соплеменники приходят просить, чтобы я распял его, другие — чтобы помиловал. Ирод Антипа наряжает его в царские одежды, ты просишь тело… Я говорил с ним и не нашел в его речах ничего, что бы заставило меня думать о его избранности. Да, он был неглуп, знал языки, говорил ясно и логично. В отличие от фанатиков, не пытался перегрызть мне горло, но это не делает его особенным. Я, знаешь ли, приговорил к смерти немало разумных людей, злоумышлявших против римской власти, они значительно опаснее фанатиков. Поэтому ответь мне на вопрос, не как простой иудей, а как член Синедриона, человек, уважаемый в общине и за ее пределами. Уж не считаешь ли ты, га-Рамоти, этого Иешуа вашим долгожданным машиахом? Только говори честно, не крути… Если я почую ложь, о своей просьбе можешь забыть!
— Я отвечу тебе честно, прокуратор, — сказал га-Рамоти спокойно, будто говорил не с представителем высшей власти, а со своим старым другом за праздничным столом, и Пилат сразу же понял, что иудей не кривит душой.
Ему просто незачем было это делать. Вопрос, заданный игемоном, был вопросом, на который сам Иосиф искал ответ. Искал, но не находил.
— Я не знаю. Возможно, он действительно был послан нам Всевышним, а мы не узнали его. А, может быть, он — обыкновенный человек, который хотел стать спасителем своего народа, но не понял, что спасти можно только тех, кто хочет того. Никодим слушал его проповеди в Капернауме, я слушал его проповеди в Капернауме, мы посылали туда множество шпионов, но они не сказали о га-Ноцри дурного. Он говорил, как мудрый фарисей, и мог бы стать большим учителем…
— Но не машиахом? — спросил Пилат настойчиво.
— Да, — ответил га-Рамоти твердо. — Если ты, игемон, хочешь узнать мое мнение — не машиахом. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Ты убил его, Каиафа празднует победу, а я всего лишь прошу отдать мне тело для погребения… Мертвым он не опасен для Цезаря, и ничем его не оскорбит.
— Ты осуждаешь мое решение, га-Рамоти?
— Я лишь прошу похоронить его по-человечески и в моих словах нет второго дна. Отдай мне его, игемон. Я умею помнить о добре и верну услугу сторицей.