Сердце статуи
Шрифт:
Я вдруг ляпнул с ужасом:
— Статую женщины не видели?
— Ваших работ я не видел. Они уничтожены, Максим Николаевич, кроме последней — «Надежды».
— Мертвая тут. Недаром этот дом…
— Проведен самый тщательный обыск, — перебил следователь, — и дома, и участка. Узнав о двух группах крови, я достал служебную собаку. Результат нулевой.
— А отпечатки пальцев?
— Ваши, я успел снять до «скорой». Голицыной и Вертоградской (идентифицировали по ее личным вещам). Да, еще «отпечатались»
— У него есть алиби?
— Весь вечер 10 июня играл в покер.
— С кем?
— С другим вашим знакомым.
— Невропатологом?
— Да, с Золотцевым. На квартире у последнего.
— Надо бы этих друзей раскрутить.
— Если у них сговор — трудно. Время для обыска на квартирах упущено, а машины проверены: у обоих «чистые», — Котов помолчал. — Нету трупа — нету «дела». Я занимаюсь всем этим по собственной инициативе. Вы — наша гордость, Максим Николаевич, — он улыбнулся с чуть печальной иронией.
Гордость Змеевки! Звучит. Но к чему усмешечка? Этот простой рабочий человек почти против моей воли заражал энергией и азартом. И страхом — не так-то он прост, а я совсем трусом стал.
— От Вертоградской пришло письмо, — я протянул; он, воскликнув «отпечатки!», осторожно взялся за кончик листка, прочитал, изучил конверт.
— Послано восьмого из Каширы… — протянул задумчиво. — Вам известно, что Золотцев с первого июня проводил свой отпуск на Оке?
— Под Каширой?
— Да. Я разыскал его, там целый лагерь на колесах. Но вроде бы он отдыхал один.
— А как же игра в покер?
— 10-го перекупался в холодной воде, кашель, съездил домой за кодеином.
— Интересно? На машине ездил?
— На электричке. Не подкопаешься: мотор, говорит, барахлил, не захотел рисковать.
— Во сколько он ездил в Москву?
— Ушел из кемпинга в пять. В девять к нему уже заявился Колпаков.
— Вы им верите?
— До окончания следствия не имею такого обыкновения. — Федор Платонович закурил новую сигарету. — Знаете, какое у меня ощущение от этого дела? Все главные — подчеркиваю, все, и соседи ваши — как-то необычно напуганы.
— Я тоже, — сознался я.
— Да вы-то понятно, такой удар… два удара наповал. А им чего бояться? Мрачное дело, темное, нехорошее.
— Разве бывают хорошие?
— Ну, попроще, без претензий. А тут… все шиворот-навыворот. Вот например. Самым решительным образом Вертоградская разрывает вашу связь в письме, так? Так зачем явилась 10-го? Скульптуры перебить?
— Она бы не справилась. Надя говорит…
— Вот Надя ваша справилась бы, — перебил он с военной прямотой.
— Вы считаете ее сумасшедшей?
— Я говорю о физических возможностях. Этот акт вандализма совершил, конечно, человек со сдвигом. Ваш враг — бешеный и ловкий одновременно.
—
— Что?
— Я позавчера пришел из больницы и увидел в сарае гроб.
— Он сейчас там?
— Ну, если ночью не украли.
— Пойдемте!.. Я возьму письмо, надо сверить почерк.
Яркий блеск августовского полдня в дверном проеме осветил богатую домовину.
— Шикарно, денег не пожалели, — следователь рассматривал гроб, щелкая замками. — Понятно, частная фирма. Их сейчас развелось, как грибов гнилых.
— Федор Платонович, мы правда живем при капитализме?
— Не спрашивайте, не знаю при ком, — он с отвращением отмахнулся. — При том или при сем, а дело свое делать надо. Запросы я, разумеется, пошлю, но надежда слабая… Кто-то ненавидит вас предельной ненавистью. А охрану предоставить я не могу.
7
С высокого крыльца я смотрел, как за оградой, обвитой плющом, брат с сестрой играют в теннис. Загорелые, ловкие, сильные, оба в белом, ее легкие пышные кудри, выбиваясь из-под ленточки, взлетают от движений. Красивое зрелище.
Интересно, смогу ли я?.. Об играх ли думать бедному безумцу? Тут я заметил, что мну кусок пластилина (в сарае случайно прихватил) и изумился. Из рук моих вылупилось крошечное существо с безобразным (не ангельским) личиком, с крыльями за спиной и рожками на темечке. Я очень испугался и судорожно сжал пальцы; существо испустило дух, недовоплотившись. Брат ее прав: алебастровые дева с юношей, подглядывающие за мной из зелени, мешают. И невропатолог прав: я боюсь женщин и работы. Что-то таинственное, разуму недоступное, мешает мне жить.
Гремела «Гибель богов», горели ароматические свечи, я пребывал в творческом экстазе, когда некий вандал проник в дом, оглушил почти насмерть мастера и уничтожил его творения. На сцену выступает призрачное существо (отнюдь не призрачное, полнокровное, четвертой группы). Кровь пролилась на меня, на полутруп. Женщина превратилась в статую с крыльями и покачала головой, исчезая навеки. Что за чудовищная сказка, Господи! Что за эстетские декорации и покровы, в сердцевине которых ощущается гниль, как зловонный запашок в изысканном интерьере… зеленые пятна разложения, прах и тлен!
По странной ассоциации идей меня потянуло в ванную. Но и стоя под холодным душем, я никак не мог избавиться от запаха… метафизического, если можно так выразиться, которого не существует в природе — только в извращенном воображении (в который раз поймал себя на мысли, что рассуждаю не как двадцатилетний студент).
Мне было очень тяжко, и ночью я вышел в сад. Она ждала у частокола.
— Ой, где твои волосы?
— Не нравится?
— Нет, и так хорошо. Почему ты вчера не пришел?