Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал
Шрифт:
Несколько строчек на внушительном листе. Песок сыпется на желтоватую бумагу. Легкомысленное, равнодушное письмо. Завтра графа Ченизу, может, и станут искать в Данаре, но не в том смысле. Марсель запер конторку. Надо было уходить, но оставлять больного казалось неправильным. Ничего! Он лежал один несколько часов, а уж двадцать минут…
— Я сейчас вернусь, — пообещал Валме, хотя его не слышали.
–..Ундии, — сказал Алва и затих. Крови не было, и на том спасибо.
— Это будет на редкость особое поручение, — подбодрил себя господин посол, глядя на затихшую, укрытую мехом фигуру. — А вино, между нами говоря, было так себе. Вы ничего не потеряли… Монсеньор.
Анфилада,
Левий — или кто там будет рассказывать — наверняка соврет. Скажет, что стрелял солдат или что-нибудь в этом роде. Зря. Что было, то было. Сделанное остается с нами навсегда, как и несделанное. Когда они встретятся, если встретятся, Ворон узнает все и пусть решает. Недосказанности между ними не будет.
Робер мог бы умереть, чтобы спасти Моро. Выбирая между конем и сюзереном, он бы, скорее всего, выбрал коня, но Дик должен жить. За своего отца, за всех, кто остался в Ренквахе. Дуралею нет и двадцати, и он честен и предан. Только бы Дикон подольше оставался с братом Анджело в Нохе, потому что Тристрам с Вускердом, спасая свою шкуру, станут хватать всех. Тех, кто не упирается, они выдадут Алве живыми, но Окделлы, раздери их кошки, не сдаются. Пощады они тоже не просят — значит, рано переводить дух. Никола защищать Дика не станет, как и Левий с Инголсом. Они не понимают, не могут понять… Для них Дикон в лучшем случае обуза, в худшем — помеха, от которой следует избавиться.
Робер прикрыл ладонями глаза, пытаясь сосредоточиться. Он хотел спать, он чудовищно хотел спать, но сперва надо было что-то придумать. Что-то такое, что не позволит блюдолизам поднять на мальчишку руку, как бы тот ни хорохорился. Увы, голова соображать отказывалась, а немногие пришедшие в нее мысли разгоняла графская свара. Слушать товарищей по заключению Эпинэ не желал, но чужая склока лезла в уши с упорством завидевшей сливки голодной кошки.
— Я не изменял своему Отечеству, — громко и с чувством твердил Берхайм, видимо, в надежде на шпионящих тюремщиков. — Я родился в изгнании, но вернулся при первой возможности. Служить законным королям… Служить Олларам, превратившим расхищенный Раканами Талиг в великую державу. Я мечтал об этом всю жизнь! Как же я завидовал тем, кто родился в Талиге, а они не ценили своего счастья. Нашлись и такие, кто опозорил своих предков и лишил будущего своих наследников…
— Вы вернулись служить Олларам? — Второй голос был еще громче первого. И визгливей. — Вы? Приехав в обозе эсператистского кардинала, короновавшего раканского ублюдка?! Вы только и делали, что подтачивали Талиг снаружи, в то время как лучшие люди служили ему, даже будучи лишены титулов и владений. Они все простили своей родине и своему королю…
— Пытаетесь спрятаться за Седрика Карлиона? Не выйдет! Все видели, как вы бросили его портрет в грязь и проехали по нему верхом, а потом неделю всем об этом рассказывали. А кто требовал казни
— Как и вы…
— Я не знал герцога и судил о нем с чужих слов! С чужих лживых слов, а вы и вам подобные…
— Хватит! — заорал Робер, хватаясь руками за спинку стула. — Я хочу спать, так что извольте заткнуться. Иначе милость Олларов вам уже не понадобится.
Спорщики в ужасе замерли, глядя не на Робера, а на дубовый стул, в который вцепился Иноходец, — вспомнили разбитую лютню и были наслышаны, что у Эпинэ не так с головой. Графы немедленно прекратили браниться и забились в угол. Теперь они только дышали. Шумно и противно. Робер сдернул со спинки стула плащ и ретировался в последнюю из комнат анфилады. Она была пустой, но отсутствие кровати искупалось отсутствием вассалов Скал. Эпинэ завернулся в плащ и улегся лицом к стене. Он не собирался спать и не думал, что уснет, но тело рассудило по-своему. Через три минуты Повелитель Молний спал, и ему ничего не снилось.
Глава 3
Найтон. Северный Надор
Ракана (б. Оллария)
400 год К.С. Вечер и ночь с 6-го на 7-й день Весенних Ветров
Господин Густав Гутенброд торжественно поставил недопитый стакан на стол, утер румяные губы, и Луиза поняла: начинается. Почтенный пивовар скрывал свои чувства не лучше бедняги Эйвона, хоть в штаны горожанина можно было бы всунуть троих графов. К счастью, о бурном прошлом и богатом опыте избранницы влюбленный не подозревал. Он честно обхаживал благородную вдову, бежавшую вместе с юной дочерью из захваченной еретиками и гайифскими распутниками Олларии. Теперь госпожа Арамона жалела, что не сочинила себе мужа-бергера, но она и в самом деле ощущала себя вдовой. Не Арнольда — Эйвона. И потом, кто же знал, что к ее ногам посыплются зажиточные холостяки и солидные вдовцы…
Кроме цветущего кудреватого пивовара Луиза покорила лысого краснодеревщика и седовласого священника, а ведь никто из них не догадывался о королевских драгоценностях и подсунутом Зоей золоте. Кавалеры были бескорыстны и исполнены серьезных намерений. Все трое. Пару лет назад подобное повергло бы капитаншу в восторг, сейчас раздражало, но госпожа Арамона, ставшая госпожой Карреж, терпела. Она не поощряла никого, до такой степени не поощряла, что мать аптекаря и свояченица коптильщика объявили новую обитательницу Найтона скромной и добродетельной, а мнение этих двух дам было мнением всего городка. Знали бы они…
— Госпожа Карреж, — кончил собираться с мыслями солидный мужчина, — я знаю, что вы недавно понесли тяжелую утрату. Возможно, вы сочтете меня нетерпеливым и навязчивым… — Гутенброд говорил как по писаному, а вернее всего, так и было. Забегавшая утром соседка шепнула: люди видели, как пивовар выходил от нотариуса Хэмбоди, составлявшего не только завещания и прошения, но и предложения руки и сердца.
— …я достаточно обеспечен, чтобы содержать супругу и еще одну дочь, а Гризельда и Анна будут счастливы…
В счастье, испытываемое в присутствии Селины двумя ширококостными веснушчатыми девицами, Луиза не верила, а замуж не собиралась даже ради Зои. Тем не менее на Луизе Карреж хотели жениться. Без приданого и папенькиных связей. Просто так. Слетевшиеся кавалеры приходились ровесниками Арнольду, и их не нужно было покупать. Получалось, что, позволь Аглая Кредон своим дочерям водиться с соседями, какой-нибудь Густав наверняка бы влюбился в семнадцатилетнюю Луизу, и она бы вышла замуж. Если не по своей любви, так по чужой. Все было бы просто и по-доброму — без дворцов, королей, драгоценностей и обезумевших лун. Были бы другие дети и другие дела. Не было бы Алвы и Эйвона.