Сердце
Шрифт:
В четыре часа мы забрались на диван и закусили хлебом с вареньем. А когда мы встали, то, не знаю почему, отец не позволил мне почистить спинку дивана, которую Кирпичонок запачкал известкой из своей куртки. Отец сначала удержал мою руку, а потом сам незаметно почистил диван.
Во время игры у Кирпичонка оторвалась пуговица, и моя мама пришила ее. Пока она шила, Кирпичонок стоял красный и смущенный и смотрел на нее с восхищением, затаив дыхание.
Потом мы показали ему альбом с карикатурами, и он, сам того не замечая, так замечательно копировал нарисованные
Знаешь ли, сын мой, почему я не дал тебе почистить спинку дивана? Потому, что почистить ее на глазах у твоего товарища, значило бы почти сделать ему замечание за то, что он ее запачкал. А. это было бы нехорошо, во-первых, потому, что он сделал это не нарочно, а во-вторых, потому что это была куртка его отца, который запачкал ее во время работы; а то что попадает на нашу одежду во время работы, это не грязь — это пыль, известка, лак, всё, что хочешь, но не грязь. Работа не пачкает. Никогда не говори о рабочем, который идет с работы: он грязный. Скажи: на его одежде следы его работы. Помни об этом. И хорошенько люби «Кирпичонка», — во-первых, потому, что это твой товарищ, а во-вторых, потому, что он сын рабочего.
Твой отец.
Снежок
Пятница, 16 декабря
Снег всё идет и идет. Сегодня, когда мы выходили из школы, из-за этого снега произошел ужасный случай. Несколько мальчиков, как только выбежали на улицу, принялись бросать друг в друга снежками. Снег был мокрый, и снежки получались твердые и тяжелые, как камни. На тротуарах было много народа. Какой-то синьор крикнул; «Довольно, мальчики, прекратите!» — и в то же мгновение на другой стороне улицы раздался крик и мы увидели старика без шляпы, который шатался, закрыв лицо руками; а рядом с ним стоял мальчик и кричал: «Спасите, спасите!»
Все бросились к ним. Снежок попал старику прямо в глаз. Школьники разлетелись во все стороны как стрелы. Я стоял перед книжным магазином, куда вошел мой отец, и видел, как несколько учеников из нашего класса подбежали к магазину, смешались с теми, кто уже стоял рядом со мной, и стали делать вид, что рассматривают витрину.
Это, были Гарроне, как всегда с булкой в кармане, Коретти, Кирпичонок и Гароффи, тот самый, который собирает марки.
Тем временем вокруг старика образовалась толпа, а полицейский и еще несколько человек стали бегать по улице, грозно спрашивая:
— Кто это? Кто это сделал? Это ты? Скажите, кто это?
Они особенно внимательно посмотрели на мальчиков, у которых руки были в снегу. Гароффи стоял рядом со мной, и я заметил, что он дрожит и страшно бледен.
— Кто это? Кто это сделал? — продолжали кричать вокруг. Тут я услышал, как Гарроне тихо сказал Гароффи;
— Ну, иди, сознайся, ведь
— Но я сделал это не нарочно, — отвечал Гароффи, дрожа как лист.
— Это неважно, иди и выполни свой долг, — повторил Гарроне.
— Я боюсь!
— Ничего, я пойду вместе с тобой.
А полицейский и другие кричали тем временем всё громче и громче:
— Кто это? Кто это сделал? В глаз синьору попало стекло от очков, вы лишили его зрения, разбойники!
Я думал, что Гароффи сейчас упадет от страха.
— Пойдем, — решительно сказал Гарроне, — я не дам тебя в обиду, — и, схватив Гароффи за руку, он потащил его, поддерживая, как больного. Толпа, увидев их, сразу поняла, в чем дело, и несколько человек бросились к мальчикам с поднятыми кулаками. Но Гарроне загородил товарища, крича:
— Как, десять взрослых против одного ребенка?
Люди остановились, а один из полицейских схватил Гароффи за руку и потащил его сквозь толпу в небольшую закусочную, куда еще раньше провели раненого старика.
Когда я увидел его вблизи, так сразу же узнал того старого служащего, который живет на четвертом этаже нашего дома вместе со своим племянником. Он сидел на стуле, и глаза у него были закрыты носовым платком.
— Я сделал это нечаянно, — рыдал Гароффи, полумертвый от страха, — я сделал это нечаянно!
Двое или трое мужчин грубо втолкнули его в закусочную, крича: «На колени! Проси прощенья!» — и бросили его на землю.
Но в ту же минуту две мощные руки поставили его снова на ноги и твердый голос произнес:
— Нет, синьоры, я этого не допущу.
Это был наш директор, который всё видел.
— Раз мальчик имел мужество сознаться, — продолжал он, — никто не имеет права унижать его.
Все стояли молча.
— Проси прощенья, — сказал тогда директор Гароффи. Мальчик, обливаясь слезами, обнял колени старика, а тот ощупью нашел его голову и погладил по волосам. Тогда все; заговорили:
— Иди, мальчик, иди, ступай к себе домой!
Мой отец вывел меня из толпы и, пока мы шли по улице, спросил:
— А у тебя, Энрико, в таком случае хватило бы мужества выполнить свой долг и открыто сознаться в своей вине?
Я ответил, что да.
— Дай мне честное слово школьника, — прибавил тогда мой отец, — что ты действительно будешь так поступать.
— Да, отец, даю тебе честное слово.
Наши учительницы
Суббота, 17 декабря
Сегодня Гароффи дрожал от страха, в ожидании строгого наказания, но наш учитель не пришел, а так как его заместитель тоже отсутствовал, то в класс к нам явилась синьора Кроми, самая старая из учительниц; у нее двое взрослых сыновей, и она учила читать и писать еще тех синьоров, которые теперь сами провожают своих сыновей в школу Баретти. Сегодня у нее был очень грустный вид, так как один из ее сыновей болен.
Как только мы увидели, что к Нам пришла учительница, то начали шуметь, но она спокойным и тихим голосом сказала нам: