Сердце
Шрифт:
— А что?
Я сказал, что мне хочется с нею поговорить немного.
В чём дело? — спросила она и взглянула на меня. Тон её был простой, она явно совершенно не проникала в моё настроение. В виду этого слова, которые я хотел ей сказать, застряли у меня в горле.
Не зная, что делать, я заговорил о том, о другом и в конце концов попытался спросить у ней, не говорил ли ей на этих днях чего-нибудь К. Хозяйка с наивным видом задала обратный вопрос:
— Что именно? — И, прежде чем я ответил, спросила опять: — Он что-нибудь говорил вам?
XLV
Я
— Нет, ничего.
Но мне сейчас же стало стыдно этой лжи. Делать было нечего, и я поправился тем, что сказал, будто К. ни о чём особенно меня не просил и дело вообще здесь не в нём.
— Да? — промолвила хозяйка и ждала дальнейшего. Я вынужден был так или иначе объясниться.
— Отдайте мне вашу дочь! — внезапно сказал я.
Хозяйка вовсе не выказала такого изумления как я предполагал, — она только молча глядела на меня, видимо, не будучи в состоянии некоторое время мне ответить. Раз я уже высказался, меня не могло беспокоить, что на меня так смотрят.
— Отдайте! Отдайте непременно! — произнёс я. — Отдайте за меня замуж! — продолжал я.
Хозяйка была старше годами и была гораздо спокойнее меня.
— Выдать за вас можно, но не слишком ли это стремительно? — заметила она. Когда я ответил ей, что хочу жениться на её дочери сейчас же, она рассмеялась.
— Вы хорошо обдумали это? — спросила она. Я твёрдым голосом объяснил ей, что слова мои внезапны, но решение моё совсем не внезапно.
Вслед за этим последовали ещё два-три вопроса и ответа, но я совершенно их забыл. С хозяйкой, ясно, совсем как мужчина, представляющей себе всё, было, в отличие от других женщин, очень легко разговаривать.
— Хорошо. Я отдам вам свою дочь, — сказала она. — Впрочем, в нашем положении не приходится зазнаваться и говорить „отдам“. Возьмите, пожалуйста, мою дочь себе в жёны. Как вам известно, она бедная девушка — сирота, — стала просить теперь уже она сама.
Разговор оказался коротким и ясным. С начала до конца весь он продолжался не более пятнадцати минут. Хозяйка не выставила никаких условий. Говорить с родственниками также не было надобности.
— Скажем потом — и довольно, — заметила она. — И у ней самой спрашивать нечего, — объявила хозяйка. В этих пунктах я, при всей своей образованности, оказался гораздо более привержен к формальностям. Когда я обратил внимание хозяйки на то, что если родственники ещё куда ни шло, то получить согласие девушки было бы нужно, хозяйка заметила:
— Чего там! Если она не согласится, разве я её стану отдавать?
— Вернувшись в свою комнату, я подумал, что дело решилось без всяких затруднений, и настроение моё при этом стало каким-то странным. Мне в голову даже откуда-то пришла мысль — хорошо ли это всё, в конце концов. Однако в общем меня всего как будто обновило сознание того, что этим всем определилась моя судьба на будущее время.
— Около полудня я вновь вышел в среднюю комнату и спросил хозяйку, когда она намеревается сообщить о нашем сегодняшнем разговоре дочери. Та отвечала, что ей это безразлично. Хозяйка была во всём этом гораздо более похожей на мужчину, чем я, и я вернулся к себе. Тогда она, остановив меня, заметила, что если я хочу поскорей, она может поговорить
Внизу спуска мне встретилась сама девушка. Ничего не зная, она, повидимому, изумилась, увидав меня.
Сняв фуражку, я спросил:
— Вы уже домой?
На это она удивлённо заметила:
— А вы уже выздоровели?
— Выздоровел, выздоровел, — ответил я и повернул в сторону моста Суйдобаси.
ХLVI
Пройдя улицу Саругаку-тё, я вышел на улицу Дзимбо-тё и повернул в сторону Коисикава. Ходил я всегда в эти места с целью покопаться у букинистов, но в этот день у меня совершенно не появлялось желания взглянуть на книги.
Шагая по улице, я неотступно думал о случившемся дома. Я вспоминал хозяйку во время нашего разговора. Представлял себе, что произойдёт после возвращения дочери домой. Эти два образа как будто бы вели меня. Иногда я незаметно для себя неожиданно останавливался посреди улицы. И думал: „вот теперь хозяйка говорит со своей дочерью“, или: „теперь разговор уже кончен“.
В конце концов я перешёл мост Мансэйбаси и, сойдя со спуска у храма Мёдзин, добрался до возвышенности Хонго; оттуда спустился по спуску Кикудзака и, наконец, сошёл в долину Коисикава. Пройденное мною расстояние составляло три квартала и представляло собой неправильную окружность. В течение всей длинной прогулки я ни разу не подумал о К. Когда я теперь вспоминаю себя в то время, мне совершенно непонятно, почему это так случилось. Я только поражаюсь. Конечно, сердце моё было в таком напряжении, что могло забыть о К., но совесть моя не должна была мне этого позволить.
Совесть моя в отношении К. проснулась в тот момент, когда я, открыв входную дверь дома, проходил из передней в свою комнату, т. е. в то мгновение, когда я, по обычаю, проходил через его помещение. Он, как всегда, читал, сидя у стола. Как всегда, он поднял от книги свои глаза и взглянул на меня. Но не сказал, как всегда: „А, это ты?“ Он спросил вместо этого:
— Как твоё здоровье? Ходил к доктору?
В этот миг мне захотелось стать перед ним на колени и попросить у него прощения. И это движение моей души отнюдь не было слабым. Находись мы с ним вдвоём посреди широкого поля, я непременно повиновался бы велению своей совести и тут же попросил бы у него прощения. Но в доме были люди. Мой естественный порыв этим был приостановлен. И, к моему несчастью, он уже более никогда не повторился.
Во время ужина мы снова встретились с К. Находившийся в полном неведении, он был погружён в задумчивость и не обнаруживал своим видом каких-либо подозрений. Ничего не знавшая хозяйка была веселей обыкновенного. Я один знал всё. Я глотал пищу, словно это был свинец. Дочь в это время не сидела вместе со всеми за столом, как обычно. Когда мать её позвала она только откликнулась из соседней комнаты:
— Сейчас.
К. удивлённо спросил об этом; а потом обратился к хозяйке:
— Что-нибудь случилось?