Серебристое дерево с поющим котом
Шрифт:
Стёпа задышал, словно выпускал остатки боевого азарта.
– Я бы ещё больше вляпал ему за того пацана, да вы оттащили. Ладно, пусть живёт…
– Ты и так хорошо его проучил, – сказал Матвей. – Ты, Стёпа стал парень хоть куда. Ну зачем тебе обратно во взрослые?
– Да я уж и сам думал. Но жена грозит в интернат отдать. “У меня ведь, – говорит, – родительских прав на тебя нету, да и вообще зачем ты мне такой сдался…” А в интернате, сами понимаете, жизнь не сахар. Изводить начнут, Жиртрестом обзывать или ещё как-нибудь…
– Это
Посидели ещё, дождались луны, прокатились по разику в тазу. Съели по печеной картофелине. Настало время расходиться. Буца глянул на свои японские электронные часы.
– Ух ты! Теперь уж точно выпорет… Ну и фиг с ней.
Антошка вдруг тихо сказал:
– Ребята. Если Стёпе так плохо, зачем ждать-то? Давайте превратим его сейчас. Ведь он же теперь совсем свой, вредить нам не будет.
Помолчали.
– А и в самом деле, – проговорил Матвей. – Хочешь, Стёпа?
– Но вы же… – заволновался Лошаткин. – Вы же говорили, что до старта нельзя, потому что надо энергию беречь!
– Это просто так говорили, – снисходительно разъяснил Маркони. – Чтобы ты лишний раз не канючил… Хочешь?
– Ох, я и не знаю… Вроде бы и не очень хочу, но… Вот сейчас приду, она по привычке разорётся: “Где тебя холера носила допоздна?!” А я: “Ты как разговариваешь с законным мужем?! Я тебе кто? Ребёнок?!” Да и всё равно надо когда-то превращаться…
– Товарищи, не делайте этого раньше срока, – со значением произнёс Пека.
Но Буца искренне прижал к груди пухлые кулаки.
– Ребята! Я вам слово даю! Я хоть в каком виде всё равно теперь ваш лучший друг! Я…
– Ладно, пошли, – решил Маркони. – Шмотки твои, Степан Степаныч, так на чердаке и лежат…
Превращение Буцы в Степана Степаныча произошло без всяких осложнений. Облачившись в привычные брюки и пиджак, взрослый Лошаткин прочувствованно благодарил юных приятелей, всем жал руки (даже Пеке). А в знак нерушимой дружбы отправился сперва не домой, а вернулся с компанией на пустырь. Там посидели ещё, спели под гитару несколько песен. Потом добрый Пим-Копытыч, от души радуясь за Лошаткина, отозвал его украдкой от ребят в сторонку. И в честь счастливого превращения дал хлебнуть из консервной банки…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Надежда
До Антошкиного отлёта осталась неделя. Поэтому часто подкрадывалась грусть. Но все делали вид, что ничего особенного. Вроде как приехал мальчишка на каникулы, а теперь пора ему домой, дело обычное.
Антошка всё чаще стал превращаться в Капа. Среди бела дня. Сделается капелькой и улетает с чердака. То в виде похожего на мыльный пузырь шарика, то прицепившись к паутинке, а то и просто по какой-нибудь магнитной линии – скользит как по проволоке.
Ребята, конечно, волновались. Но Антошка всегда возвращался в назначенный
– Надо ведь постепенно привыкать к прежней жизни…
Он стал в эти дни сдержаннее и молчаливее. Оно и понятно.
Однажды утром Кап улетел и обещал вернуться лишь к обеду.
Сеня сходил в булочную и, помахивая сумкой, возвращался домой. Вошёл во двор. Во дворе цвели георгины, мальвы и даже подсолнухи. И стояли два больших тополя. Между ними висели качели.
На качелях туда-сюда летал Антошка. Он раскачивался широко, но как-то механически, отрешенно. По крайней мере лицо было задумчивое.
Он не сразу увидел Сеню. Глубоко ушёл в свои мысли. Качели то уносили Антошку в зеленоватую тень, то вылетали с ним на солнце. И тогда солнце обливало его золотом с ног до головы. Зажигало искры в волосах, бликами разбегалось по медному загару, вспыхивало на пряжках сандалий.
Взмах… Взмах… Туда—сюда, тень—солнце…
А скоро будет – взмах без возврата. В дальние-дальние-дальние дали… Тогда ночью Антошка сказал: “Никаких бесконечных расстояний нет. Но от этого не легче”.
Сеня постоял, потом встряхнулся, прогнал печаль. Не совсем прогнал, но всё же постарался. Шагнул от калитки.
– Здравствуй, – без улыбки сказал ему Антошка.
– Здравствуй… А как ты здесь оказался? Я забегал к Маркони, он сказал, что ты ещё не вернулся. Антошка остановил разбег качелей.
– А я и не возвращался туда. Прямо к тебе прилетел. Хотел поиграть с Никиткой, а он, оказывается, с бабушкой в деревне.
– Постой… А как… Ты же улетел Капом… а сейчас… – Сеня почему-то испугался.
Антошка заулыбался, но без озорства и хвастливости. Всё так же задумчиво. Рассеянно даже.
– А я научился без преобразователя. Оказывается, это не очень трудно… Вот…
Он прыгнул с качелей, заправил в свои красные шортики оранжевую майку с горынычем, встал по стойке смирно, глянул поверх Сени… и пропал.
Сеню отшатнуло толчком воздуха, а перед глазами повисла капелька с искрой.
Потом эта капелька облетела вокруг ошеломленного Сени, скрылась за кустом сирени, и оттуда вышел Антошка. Прежний. Только на майке у горыныча было не три головы, а четыре, а на Антошкиных ногах поубавилось футбольных отметин.
– Ну, ты даешь, Кап, – сказал Сеня. Но за удивлением всё равно пряталась печаль.
– Это, оказывается, нетрудно, – повторил Антошка. И спросил: – Можно, я сегодня у тебя переночую?
– Ну конечно! Чего спрашивать-то!
Вечером собралась гроза. Молнии высвечивали клубящиеся многоэтажные громады. Сперва бесшумно, потом с электрическим треском. Наконец грянул по гулкой крыше, по листьям отвесный ливень. Сеня не боялся грозы. Он боялся другого: что миллионы неживых капель опять нагонят тоску на Антошку.