Серебряная Инна
Шрифт:
Передо мной раскинулась огромная страна без лица. Мне начали сниться лица. Я бредила лицами. Во сне я стояла на новой улице, и эта улица наклонялась все ниже и ниже, и я уже не могла держаться на ногах, и тут на меня налетел киоск с хот-догами, и от удара одна моя щека отвалилась. Мне снились бесконечные процессии из безликих людей, которые медленно шли по мосту, внушая мне ужас. Не могу описать, как мне было страшно. Ни единого отверстия на белых лицах: ни рта, ни глаз, одно сплошное белое пятно. Я стояла у подножия моста и видела, как они приближаются. Их были тысячи.
Единственным спасением стали рассказы о мамином детстве. Они были для меня гораздо реальнее, чем моя настоящая жизнь. Мне кажется,
Я часто бегала в лес следить за цыганами. Выглядели они пугающе, но они были настоящими. Они болтали, смеялись, ссорились, развешивали белье и готовили еду. Цыгане жили своей особой группой и не прятались от других, как жители высоток, которые жили своими тайными жизнями за закрытыми одинаковыми дверями. Только накануне Вальпургиевой ночи, когда я с другими девочками, нарядившись ведьмами, стучалась в эти двери, можно было заглянуть в тайные миры за ними. Однако на многих дверях висели маленькие металлические таблички с надписями: «Попрошайничество и торговля в доме запрещены».
В соседнем с нами доме жил маленький мальчик по имени Джонни — гроза всей округи. Он мог стоять на коричневых пятнах глины, которым только предстояло стать лужайками, с руками, полными камней, и кидаться ими в тетенек, возвращавшихся из магазина. Попав в цель, он тут же улепетывал. Джонни все время гулял один, весь грязный и чумазый и иногда полуголый. Он был младше меня, и за весь год, что мы там жили, я ни разу не видела, чтобы он ходил в школу.
Однажды я позвонила к ним в дверь, уже не помню зачем. Мне открыла его бабушка. В прихожей пахло чем-то тошнотворно сладким. Я спросила про Джонни, и пожилая женщина велела мне войти, чтобы она могла закрыть дверь.
Я оказалась в совершенно пустой прихожей. Здесь не было ни ковра, ни зеркала, ни даже шкафа для одежды. Единственное, что бросилось мне в глаза, — это дыра в стене, похожая на вход в пещеру, через которую видно было гостиную, где тоже отсутствовала мебель, только на полу лежал серый матрас. Мужчина в длинных серых штанах поднялся и пошел ко мне, но не через дыру в стене, а через дверь. Он надел форменную куртку, висевшую на крюке в стене, и вскоре к нам присоединилась женщина с ребенком на руках. Ее я уже видела раньше, но теперь она была без макияжа и выглядела довольно потасканно. Они спросили, что мне нужно, и позвали Джонни, но он, разумеется, не послушался. Я пару раз дралась с Джонни и знала, что он поразительно гибкий, его тело могло вытягиваться как резинка и потом выстреливать тебе в лицо. В тот день он носился как безумный по квартире, и я помню только руки, пытавшиеся его схватить, и серые обои, выглядевшие так, словно кто-то старался разодрать их в клочья. Я получила обратно шапку или куртку — или что там привело меня в эту квартиру — и со всех ног бросилась бежать домой. Может, так выглядят квартиры за всеми дверями, думала я. Дырка в стене. Никакого дивана в гостиной. Скука и пустота в глазах взрослых.
Я не знаю, как описать нереальность. В ней нет никакой связи, никакой логики. Она разбросана повсюду, и у нее нет лица.
~~~
— Инна!!!
Кновель превратился в беспомощного разъяренного ребенка. Он больше не мог вставать с постели, и это сводило его с ума. Стоило ему услышать шаги Инны за дверью, как он начинал звать ее, размахивая руками. Ему больно, кричал он. Спина его больше не держала. Ноги не слушались. А голова постоянно раскалывалась от боли. Все, что у него осталось, — это рот, язык и слова. И руки.
— Да помоги же мне! — надрывался он из спальни.
Вся комната воняла его испражнениями. Кновель сбросил одеяло и лежал на кровати полуголый в одной грязной
— Скотина! — воскликнула Инна. — Грязная скотина! Ты что, позвать не мог?
— Тебя же не было дома! Когда ты нужна, тебя никогда нет! Что ты только делаешь на улице все это время?
Инна принесла воду и тряпки. Сено она еще раньше сложила в углу комнаты, чтобы подкладывать в постель Кновелю, как скотине в стойло. Так ей проще было содержать его в чистоте.
— Ты скотина, и лежать тебе как скотине, — сказала она, и Кновель не мог ничего с этим поделать.
Инна вытащила грязное сено во двор и промыла Кновелю тощие ягодицы и промежность, морщась от неприятного запаха. Все это время Кновель спокойно лежал, погрузившись в свое тело и свои ощущения, в поражение, которое он сделал своей победой.
Инна знала, что он наслаждается каждой минутой. Он всегда наказывал ее и собирался наказывать и впредь.
— А чья это вина, что я лежу тут как бревно? Я, что ли, виноват в том, что моя собственная дочь набросилась на меня как дикая кошка? Да я тебя мог бы в тюрьму засадить за это. Я тебя убить мог бы, и никто бы мне и слова не сказал. И я это сделаю, как только выберусь из этой проклятой кровати, в которой мне приходится лежать на голом сене без штанов.
Теперь старик лежал на боку, поджав колени к груди. Неподвижно лежал под ее руками, которые мыли его, вытирали, подкладывали новое сено в кровать, отряхивали, поправляли. Инна управлялась, как она обычно управлялась со скотиной в хлеву, четко и методично, привычными к тушам руками. Только на этот раз это была не корова, а Кновель и его тело. Инна позволяла рукам думать и чувствовать, но только рукам. Сама она ничего не чувствовала. Как в тот раз, когда Хильма умерла и вся окоченела и ее нужно было обмыть. Как в тот раз, когда овца никак не могла разродиться и Инне нужно было сунуть руки ей в матку и выпрямить тонкие склизкие ножки ягненка. Или когда корова подавилась жвачкой и нужно было сунуть руку ей в глотку и вытащить рвотный комок.
Инна расслабилась, позволяя рукам думать и действовать за нее. Ей нужно было только время, чтобы собраться с силами и перешагнуть тот порог, которым стал Кновель, и воспоминания о том, как его рука заставляла ее делать то, что ей было противно, воспоминания о тяжести его тела, о стыде и отчаянии, о нарушении всех мыслимых границ.
Но больше всего Инна ненавидела не его руки, а его горб. Словно именно в нем было сосредоточено все зло, связанное с Кновелем. Инне казалось, что именно из этой уродливой шишки на спине Кновель получал энергию, оттуда он пил жизненные соки. Она ненавидела его горб за уродство и за то, что он был и ее частью тоже, за то, что ей тоже приходилось пить из него.
Закончив, она оправила на Кновеле рубаху и накрыла его одеялом. Инна поймала себя на том, что думает о чужаке, о полоске кожи между рубахой и штанами, об узенькой дорожке волос, бегущей вниз от пупка. Неужели она правда ее видела? Может, ей все это только померещилось? Его объятья, прикосновения его рук к ее волосам. Разве можно поверить в то, что это снова повторится, если она даже не верит в то, что все это на самом деле произошло. Кновель теперь лежал смирно. Не ругался и ничего не требовал. Вернувшись в кухню, Инна взялась за веретено и погрузилась в свои мысли. Пламя от очага ласкало ей спину, приподнимая волосы на затылке, как от теплого дыхания. Руки методично сучили пряжу. Инна ощутила умиротворение. Она словно на мгновение вышла из темного леса на солнечную полянку, где природа просыпалась к жизни после долгой зимы.