Серебряная равнина

Томанова Мирослава

Млынаржик похлопал лошадь по боку:

— Вот примерный солдат, не ропщет, не ноет.

— Ему-то что! Идет себе, да и все. У него нет воображения, а я уже накалываю картофелину на тесак — посолить, впиться в нее зубами, пусть она еще обжигает и пахнет дымом…

— Тебе бы только брюхо набить.

— А разве это не самое разумное, что остается делать здесь? — защищал свою фронтовую философию Цельнер. — Разве с пустым брюхом мы сумеем тянуть связь те две тысячи километров, которые еще лежат перед нами? Хорошенько не пожрешь, самого себя не унесешь. — Вытаскивая

ноги из грязи, бурчал: — На рождество дома?! Вашими устами да мед пить! Киев взяли быстро, и поэтому казалось… но ведь Киев, Млынарж, — уникальный случай, а теперь вот это месиво, в котором вязнут ноги и колеса. На рождество дома! Ох, вашими устами…

Каштан протяжно заржал.

— Вот видишь? Твоему образцовому солдату тоже надоело.

— Ничего подобного! Это он от радости.

— Сделай себе из этого прекрасного Каштана чучело, — проворчал Цельнер.

— Но-но, — предостерег его Млынаржик. — Он, по крайней мере, в чине капитана, и у него не менее пяти медалей. Будь с ним поучтивее.

— Ладно, — тяжко выдохнул Цельнер.

Солдаты время от времени останавливались, выпрямлялись, прислушиваясь к гнетущей тишине.

В последние дни бригаде отводились все большие участки фронта. Она была утомлена беспрестанными перемещениями, затяжными переходами по сырой, болотистой местности. А результаты? Практически никаких: где-то на километр, на два продвинулись вперед, где-то отступили. Эта бесконечная карусель обошлась бригаде дорого: погибло столько же бойцов, как и в сражении за Киев.

Особенно трудно приходилось связистам. Только они успевали натянуть свои провода, как их надо было снова сматывать, стоило смотать — разматывай вновь. Из-за слякотной погоды связь то и дело где-нибудь отказывала, и нужно было искать повреждения в непролазной грязи. Дни отдыха на стоянках? Для телефонистов они не существовали. Связь должна безукоризненно работать до боевых действий, во время и после них. Связисты по-прежнему выполняли на совесть свою незавидную работу, но настроение падало.

— Черт побери, — выругался Млынаржик. — Легче выносить грохот фронта, чем его немоту.

— Конечно, — кивнул Цельнер. — Эта сволочь, тишина, губит человека.

— Эх, очутиться б сейчас дома и слушать, как под окном бренчит трамвай…

— В этом океане грязи твоя Спаленая улица представляется, небось, спасительным маяком? — мрачно шутил Цельнер.

— Да разве тут сладко?! Не знаем, что и откуда свалится нам на голову. — Млынаржик взглянул вверх. — И ничего но будет в том удивительного, если на нас обрушится небо.

— Зачем небо? Хватит одного осколка, как Боржеку… — Цельнер умолк.

Остаток пути шли в молчании. Цельнер забарабанил в окно:

— Блага, лови!

С крюков седла они сняли катушку и, раскачав, бросили Благе в окно.

— Какая гадость, — фыркнул Блага, поймав катушку, всю облепленную грязью.

— Гадость? Шоколад «Орион»! Горчит? Самый калорийный!

— Заткнись, болтун, — оскалил зубы Блага, принимая в свои объятья вторую катушку.

Блага хмурился. Придется перематывать измазанные кабели, на ощупь проверять, нет ли где-нибудь повреждений

сердцевины или содранной изоляции.

Наконец в окно влетела последняя катушка. Разгруженный Каштан, как и полагается образцовому солдату, не трогался с места, ожидая приказа. Млынаржик отбросил сухую терминологию устава и, хотя речь шла в «капитане, увешанном медалями», ласково позвал его:

— Пошли, крошка, пошли!

В маленьком тесном хлеве они принялись чистить Каштана. У Цельнера по спине бегали мурашки, но неуемное воображение уже увело его из хлева и совало ему в руку свежеиспеченную картофелину.

— Еще снизу! — строго сказал Млынаржик.

Цельнер стал скрести Каштана короткими, торопливыми движениями.

Млынаржик, сунув голову под конское брюхо, следил за действиями Цельнера:

— Не делай кое-как!

— Я чищу его на совесть.

— Вижу, как. Иди лучше варить картошку! И не забудь про меня!

Млынаржик сам привел в порядок Каштана. Напоследок выудил из кармана замусоленный, почти черный кусочек сахара:

— Это тебе, крошка!

Каштан сосал сахар, словно ребенок, с нижней губы свисали ниточки слюны, умиленные глаза провожали удалявшегося благодетеля.

Млынаржик разделся до трусов, развесил свое промокшее обмундирование и портянки на проводе. Потом поставил сушить на печке несколько пар сапог, то и дело переворачивая их, чтобы они не покоробились от огня. Подкинув ему и свои сапоги, Цельнер вымыл картошку, поставил ее в каске на огонь и принялся ходить из угла в угол. На плите шипели разбухшие от влаги подметки, промокшее обмундирование источало запах шерсти, пахло лошадьми и сыромятными ремнями. Цельнер разглядывал ребят: все какие-то надломленные, поникшие. Блага из последних сил возился с грязным кабелем, простудившийся Зап скрючился под шинелью. Шульц чинил часы.

Остановившись около него, Цельнер похвалил:

— Ловко.

Шульц с лупой, вставленной в глазную впадину, вправлял шестеренку в механизм.

Махат сидел у окна, закинув ногу на ногу, и с довольным, казалось, видом покуривал. В действительности те ощущение тревоги наполняло, пожалуй, его больше, чем остальных. Махат из-под облачка сигаретного дыма смотрел на Шульца. «Интересно, что чувствует Омега? Ведь он тоже был неравнодушен к Яне. Наверное, теперь понял, что и у него пан командир отнял какую бы то ни было надежду. Видно, и его проняло: и так всегда бледный, а сегодня он прямо белый, нос сунул в часы, словно хочет в этих хронометрах найти ответ, как будут развиваться события дальше. Шульц в таком же положении, как и я».

Но сравнение с Омегой не принесло Махату облегчения. «Омега не сгорел дотла, как я сегодня. Когда он понял, что у него нет шансов добиться расположения Яны, он запрятал чувства глубоко в свою „тикающую душу“ — и все на этом кончилось. Ничего общего со мной!»

Цельнер ткнул пальцем в груду поломанных часов:

— Сколько таких развалюх нужно, чтобы собрать одни?

Шульц, не отрываясь от работы, ответил:

— Видно будет.

— А это чьи? Солидно выглядят.

— Ержабека. Но у меня есть и получше.