Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)
Шрифт:
— Брось, бай Хаджи, — артачился начальник. — Да разве может "Мир" писать иначе? Так и будет долдонить. А русская империя насквозь прогнила, и потому японцы ее расколотят, дорогой мой!
Русофил снисходительно улыбался, поглядывая на собеседника с сожалением:
— Вам только того и надо, но нет, это уж извините! Кто способен тягаться с Россией?
— Да ведь это факт, факт! — махал руками начальник. — Вы ослеплены, не видите правды.
Споры вокруг войны в Маньчжурии становились все ожесточеннее. Не было человека, который не принимал бы в них участия. Христоско нашел какую-то
Я рассказал Христоско про полковника, про сына фабриканта Куцоолу, про околийского начальника… Он слушал, и глаза у него как будто излучали радость. Я рассказал ему и о многом другом, чего он не знал, — об арестах среди крестьян, о стычке между стамболовцами и народняками [51] на предвыборном собрании, куда ворвалась стамболовская шайка.
— Браво, Милко! — сказал Христоско, похлопав меня по плечу. — Ты хорошо осведомлен! У тебя острый взгляд — далеко видишь…
51
Народняки — "народная" партия, образованная в 1894 г.; реакционная политическая партия, представлявшая интересы крупного банковского и торгово-промышленного капитала,
Двенадцатая глава
Политика
На промышленных предприятиях города — на табачном складе, на спиртовом заводе, на кирпичном заводе и в слесарных мастерских — было занято несколько сот рабочих. Христоско их называл "несознательной массой": работают на капиталистов, а не умеют защищать свои интересы. Каждый рабочий, говорил он, по отдельности ничто, нуль, но организованные рабочие — великая сила, перед которой хозяева будут дрожать…
К Христоско приходили Штерё, Черныш, Лефтер и приводили к нему своих товарищей. Бывал там и Пенко со спиртового завода… Они беседовали, потом расходились и разносили "Рабочий вестник"…
Лефтер, Черныш и Штерё волновались, как будто ждали каких-то важных событий. А мы, школьники, обязаны были знать только свою классную комнату.
В городе началось необыкновенное оживление. Люди встречались, увлеченно разговаривали, с ожесточением спорили. В трактирах между отдельными группами часто возникали драки. На чьей стороне должна быть Болгария? С Россией или с Германией? Кто нам отдает Македонию, а кто против этого? Такого рода вопросы волновали посетителей трактиров. Христоско смеялся над этой, как он выражался, "грызней за кость" и говорил о разных партиях, что они "одного поля ягода".
Прошло несколько дней. На дверях школы появилась маленькая красная листовка. Ученики, толпясь, с любопытством ее читали.
Содержание листовки меня заинтересовало, по многое в ней было мне неясно. Почему, как тут сказано, буржуазия готовится к новым выборам? Ведь в выборах участвуют все? И что значит "личный режим", которому служат все буржуазные
Что буржуазные партии усиливают свое влияние, мне разъяснил Христоско Мерджанов. По его словам, все они "одного поля ягода", "волки в овечьей шкуре", они до предела раздувают государственный бюджет и увеличивают бремя налогов, чтобы откармливать военную и чиновничью бюрократию за счет насущного хлеба рабочих и крестьянской бедноты.
Я знал, что социальное законодательство — защита рабочего труда — для них не существует. Чего можно ждать от правительства, говорил Христоско, которое увеличивает военный бюджет, чтобы ввергнуть нас в войну?
Моя любовь к Христоско помогала мне понять, что единственная партия, которая защищает интересы рабочих и всех трудящихся, борется за лучшую жизнь для народа, за мир и социальную справедливость, — это партия, которая выпустила красную листовку.
Листовка заканчивалась словами:
"Товарищи рабочие! Голосуйте за кандидатов социал-демократической партии (тесных социалистов)".
Листовка провисела до третьей перемены. После этого она была сорвана и исчезла.
На другой день во время второй перемены в школьном коридоре появился пристав Чаушев с длинной кривой саблей, которая непрерывно съезжала у него назад. Он был известен как грубый служака, полицейский-драчун, поэтому все его боялись.
Такой необыкновенный посетитель не мог остаться незамеченным. Ученики, особенно старшеклассники, пришли в смятение. Зачем он явился? Когда это было, чтобы школу посещала полиция?
Поношенный и выгоревший мундир пристава промелькнул по лестнице и исчез в направлении директорского кабинета. Пристав Чаушев был "вездесущ", и, как говорили, его можно было встретить сразу в нескольких местах. Вот он стоит, козыряя, перед околийским начальником, и вдруг видишь, как он мечется на коне в верхнем конце города.
Сторож дядя Коста зазвонил, и ученики нехотя разбрелись по классам.
Урок начался.
Во время третьей перемены Тодор Гинев, Христоско Мерджанов, я и еще несколько учеников были вызваны к директору.
Директор Мечкарский преподавал пение и музыку. Он был регентом школьного хора и часто ломал смычок своей скрипки об голову какого-нибудь тупого хориста, который с трудом воспринимал нотную кабалистику. Вытянув свое длинное тело в поношенном пиджаке и брюках, он дирижировал со страстью, наклонялся и выпрямлялся, как жираф, сердился, когда кто-нибудь ошибался, сиял, когда мелодия звучала правильно и стройно.
Все знали, что политика его не интересует, но было ясно, что наш вызов связан с посещением пристава Чаушева.
Встав из-за стола и приняв комически торжественную позу, он несколько минут молчал, грозно и устрашающе глядя на нас.
Мы все были хорошие хористы. В этом отношении он не мог сказать ничего плохого.
Его сухое костлявое лицо, с горбатым ястребиным носом, с длинными взъерошенными волосами, приняло какое-то бесстрастное отсутствующее выражение.
Он поглядел на нас испытующе и сказал: