Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)

Стоянов Людмил

Заглядываю в палатки. Оттуда несет нестерпимым зловонием, и я с отвращением отшатываюсь.

Столько больных людей — и никакого ухода за ними. Я так и не видел, чтобы хоть один санитар подошел к больным, сказал им два-три слова. А ведь все это солдаты, сыны народа, поднявшегося на защиту царя и отечества… Отечества, которого они не знают, и царя, который продает их иностранцам вместе с этим отечеством…

— Милан! Милан Костов! — с надрывом кричу я своим сиплым, немощным голосом.

Где я оставил его? Обширный лагерь полон спящих людей,

и я не могу отыскать место, где мы лежали.

Останавливаюсь и оглядываюсь вокруг. Стараюсь понять. Перешагиваю еще через несколько трупов и кричу:

— Милан Костов! Где ты?

Одна из теней приподнимается.

— Здесь! Здесь! Что случилось?

— Да вот незадача, — отвечаю, — заблудился в лагере…

— Куда ты ходил?

— Понятно куда… Только пройти здесь не просто — больные валяются где попало…

— Эх, несчастная страна!..

Я ложусь рядом с ним.

— Который час? — спрашивает он.

Если судить по звездам, то должно быть далеко за полночь. В окопах мы изучили их путь и знаем, когда какая из них заходит. Летняя ночь коротка. Горизонт на востоке слегка розовеет. В окрестных селах и деревушках перекликаются первые петухи. Близок рассвет.

В этот ранний утренний час у лагеря странный, необыкновенный вид. Больные в большинстве уже успокоились после страшных ночных кошмаров и закрыли глаза в предутренней дреме. Кое-кто, может быть, заснул навеки. Лица — синие, землистые, рты раскрыты и обнажают пожелтевшие зубы, разъеденные соленой солдатской похлебкой — неизменной постной бурдой, от которой только промываются кишки и так подводит животы, что желудок прилипает к спине. Раннее солнце действует усыпляюще. Бывают ведь и холодные ночи, а люди спят, ничем не укрывшись, согласно законам "патриотизма", который укрывает одних за счет других.

Счастливые! Они спят, как телята. А там, в убогих горных селениях, которые греются под южным солнцем, точно ленивые стада волов, бегают их детишки, жены спешат полить огороды, а старики гонят осликов к старой мельнице у реки. Подозревают ли эти невинные, как полевая трава, души, что где-то в неведомом краю, покинутые, умирают самые близкие им люди, их опора, сила и гордость?

Из палатки фельдшера вылезает человек в белом халате. Немного поодаль стоит другая палатка, повыше первой, со скамейкой у входа, — по-видимому, докторская. Слева — кухня, повар чистит овощи к обеду. Он готовит для доктора и фельдшера, ибо больные не получают никакой пищи, кроме чая. Но дадут ли хоть чаю — вот в чем вопрос. Во рту пересохло. Раздаются отдельные выкрики:

— Послушай, господин унтер, не найдется ли кружки воды, будь другом!

— Дрянь, а не люди, — слышится чей-то слабый, робкий голос, — подохнешь — никто и не взглянет.

Санитары вяло, невозмутимо двигаются между кухней и палаткой доктора. Хоть бы один из них сбился с пути и по ошибке принес сюда кружку чаю!

Вот и доктор; рыхлый, тучный, с маленькими глазками, в пенсне и белом халате, он возбужденно

размахивает руками и клянет все на свете.

3

— Киро!

— Я, господин доктор!

— Кто бросил здесь господина подпоручика без всякого присмотра?

— Господина подпоручика?

— Да, да, господина подпоручика! Ослеп, что ли? Вздуть бы вас как следует, чтобы приучились к порядку!

Киро смотрит на него виновато и растерянно, пораженный тем, что заставил офицера спать на земле, в то время как для них есть специальная палатка… Как это он проглядел? Его краснощекое, круглое лицо конвульсивно подергивается, добродушная улыбка прячется, вид у него растерянный и несчастный.

До подпоручика Костова с трудом доходит, что весь этот скандал поднят из-за него. Он стоит, олицетворяя собой открытое обвинение, и во взгляде его — молчаливый, но грозный укор.

Скорей всего доктор и не подошел бы к нам, если бы не услышал моего возгласа: "Господин подпоручик!" Это привлекло его внимание, возбудило любопытство.

Доктор сделал еще несколько шагов в нашу сторону, вытер ладони о халат и произнес:

— Ужасно! — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Пропасть больных, а персонала — никакого. Не знаешь просто, с кого начать. Извините, что фельдшер заставил вас переночевать на земле. Но просто голова идет кругом…

Милан Костов некоторое время смотрит на него и затем говорит:

— Да обо мне не беспокойтесь. Смотрите лучше за солдатами.

— И я так думаю. Вот именно, за солдатами. Ведь это народ. А что мы с ним делаем? Предоставляем ему подыхать, как чумному стаду. Ни условий, ни медикаментов, ни персонала.

— Вы так казнитесь, что вроде бы и добавить нечего, — произносит с усилием подпоручик. — Но мне бы хотелось обвинить вас, докторов.

— Нас? Но, простите, при чем здесь мы? Мы и так разрываемся на части. Что можно сделать голыми руками?

— Ну, ну. Побольше заботы, побольше внимания. Вот я здесь уже десять часов, а еще не видел, чтобы больным дали хотя бы чаю. Если все дело сводится к тому, чтобы мы спали на голой земле и дышали чистым воздухом, тогда нет никакой надобности в вас. Умереть мы и без вас сможем.

— Извините, господин подпоручик, извините, мы ведь всего лишь эвакопункт. Наша задача…

Доктор деланно усмехнулся. Ему хочется свести слова подпоручика к обычной шутке.

— Да, да… Шутки в сторону, по эти наши порядки погубят нас.

Мимо проходит человек с подносом в руках.

— Слушай, — строго обращается к нему доктор, — немедленно две чашки чаю господам. Который час? О-о! Уже восемь. Пора приступать к обходу. Вы зарегистрированы? Нет? Сейчас мы зарегистрируем вас. Где фельдшер? Эти негодяи с ума могут свести человека. До свидания.

Он входит в палатку недовольный, раздраженный. Солнце греет нам спины, мы садимся на траву.

— Хорошую вы ему дали взбучку, — говорю я подпоручику.

Он поднимает на меня свои мягкие, теплые глаза.