Серебряные орлы

Парницкий Теодор

— Нет, я хочу, чтобы ты поразил мечом другую цель.

— Никакую, государыня Рихеза…

— Тогда оставайся тут. Я сама приподниму завесу, сама под нею пройду. Возьму меч Болеслава, могучий меч.

— И против кого его обратишь? — хотел крикнуть он, по лишь еле слышный шепот сорвался с его губ. Он чувствовал, что еще минута — и он упадет на пол, на груды искрящихся рубинов, сапфиров, аметистов.

Но Рихеза расслышала, что он сказал. На лице ее заиграла улыбка, мимолетная и зловещая. Но полная очарования улыбка.

— Сначала против себя, — сказала она, приподнимая завесу, — а потом…

Аарон почувствовал, что

за его спиной кто-то встал. Он хотел вскочить, кинуться вперед, задержать Рихезу, оттащить ее от завесы.

Но не мог сдвинуться. Чувствовал, что ноги приросли к полу.

— Не огорчайся, брат, — услышал он за собой спокойный голос Тимофея. — Окликни только ее по имени.

Аарон вздохнул с невыразимым облегчением.

— Феодора Стефания! — воскликнул он звучно.

Она выпустила из рук край завесы, покачнулась, отступила. Вся съежилась, уменьшилась. Медленно, неохотно, но будто принужденная неумолимым заклятием обратила к Аарону глаза. Широко раскрытые, растерянные, полные ужаса. Не синие — а зеленые…

14

Болеслав вошел медленным, тяжелым шагом, широко расставляя ноги, покачивая бедрами и плечами. Перед ним шли две огромные собаки, их лоснящиеся, мохнатые спины были вровень с его рукой; Болеслав на ходу поглаживал их с явным удовольствием, а когда они вскидывали к нему морды, он останавливался, весело обнажая красивые, ослепительно белые зубы. Архиепископ Ипполит, Тимофей, аббат Антоний, Саул из Коньского и Винцент, прозываемый Кривоусым, шли за Болеславом — все сильно чем-то озабоченные, возбужденные, но скорее веселые, чем удрученные. Возбуждение виднелось и на лице Мешко, и на лице Рихезы, только никак оно не было веселым: племянница Оттона подбадривала супруга взглядом, полным решимости, но угрюмым и почти гневным. Она была очень бледна, то и дело закусывала губы и быстро постукивала об пол правой ногой: сквозь тонкую кожу башмака нетрудно было заметить, как беспрестанно то поджимаются, то цепенеют пальцы.

Болеслав направился к возвышению о двух ступенях, где стоял треногий престол без всякого покрытия и поручней. Когда сел, его широкие плечи почти совсем закрыли изображение орла, висевшее на стене, орел был совсем белым, а не серебряным, так как с течением лет потускнели, выцвели нити, которыми вышит он был на большом куске пурпурной ткани — знак патриция Римской империи.

Собаки улеглись в ногах Болеслава. Терлись спинами о его обувь, скалили клыки, облизывались.

— Дозволит ли государь мой отец задать ему вопрос? — спросил Мешко по-германски неуверенным, дрожащим голосом.

Болеслав утвердительно кивнул. Светлые глаза его сверлили бледное, полное тревоги красивое лицо сына с нескрываемым удовольствием, не лишенным легкой издевки. «Заранее знаю, что ты спросишь», — будто говорили они.

— Правда ли это, что государь мой отец желает доверить мне защиту кросненского града от императорских войск?

Болеслав все так же молча кивнул. И перевел взгляд на лицо Рихезы, скользнул но ее лбу, глазам и губам. Аарону показалось, что во взгляде его уже меньше было издевки, но меньше и приветливости. Глаза смотрели острее и холоднее, но и сосредоточеннее, настороженнее.

—

Этот не даст себя опутать никакой Феодоре Стефании, — прошептал про себя Аарон, чувствуя во всем теле сильную дрожь.

Уже год прошел с тех пор, как он в Познани во сне крикнул Рихезе: «Феодора Стефания!» Это был для него переломный момент. Он замкнулся в себе, помрачнел. Аббат Антоний не узнавал его, приписывал необычайную перемену тяжелой болезни, обессилившей его. И Рихеза тут же сказала, когда он вернулся в Краков: «Какой ты стал другой!» Аарон избегал ее как мог. И еще больше стал избегать после возвращения Тимофея. Если раньше бывали минуты, когда он говорил себе, что это демоны наслали ему в Познани после болезни коварный, лживый сон, то такие мгновения безвозвратно ушли с прибытием в Краков познаньского епископа Тимофея. В тот день угнетенное состояние Аарона достигло предела: он уже не тешил себя иллюзиями. Он должен был сказать сам себе, что сон его не лгал, не вводил в заблуждение. Рихеза — это Феодора Стефания при Болеславе и Мешко, сомнений нет.

Тимофей вернулся из Рима в Польшу необычным путем — через Венецию и Венгрию.

— Если бы я поехал в Познань иначе, германцы посадили бы меня в клетку, чуть в Венгрии не схватили, — весело рассказывал он, обнажая щербину в верхних зубах.

Аарона удивило, что Тимофей опять какой-то другой. Обычно мало что меняется в человеческой натуре, когда приближается четвертый десяток, — так всегда думал Аарон, так внушали ему архиепископ Эльфрик и араб Ибн аль-Фаради. И вот Тимофей опровергал это мнение: движения, голос, улыбка, богатство мысли и слова — все в нем как будто обновилось после поездки в Рим, как бы освежилось, стало солиднее и вместе с тем красивее. Это был все тот же зрелый человек, а вместе с тем какой-то помолодевший.

Рихеза смотрела на познаньского епископа с не меньшим удивлением, чем Аарон. По заходе солнца они стояли втроем на Вавельском холме, над самым обрывом, опершись о деревянную балюстраду, которую Рихеза велела сделать по образцу каменной балюстрады над Авентинским обрывом. Далеко внизу под ними бурлила весенней радостью помолодевшая Висла.

— Насколько она красивее Тибра, — прошептал Тимофей, перегибаясь через ограждение.

— Я просто удивлена, что тебя не полюбила Феодора Стефания, — сказала вдруг тихим голосом Рихеза.

Гладко выбритое, полное, красивое лицо Тимофея медленно повернулось к ней. Больше чем когда-либо познаньский епископ был похож на своего дядю Иоанна Феофилакта, вот уже три года носящего имя Бенедикт Восьмой. Взгляд Аарона жадно впился в глаза друга. «Еще минутка, — подумал он со страхом, — и я все узнаю… Уверюсь в том, что давно хорошо понял, почему она сказала мне в Равенне: «Это лекарство — в благодарность…» Почему у нее был такой возбужденный голос, когда она после смерти Оттона звала Тимофея последовать за нею».

— Не подобает, государыня Рихеза, спрашивать о мирских делах тех, кто удостоился епископского помазания, — сказал Тимофей с улыбкой и горделивой и снисходительной, пренебрежительно пожимая плечами.

Но усмехались только губы — зеленые глаза были холодными и, как Аарону показалось, почти строгими. Совсем какой-то новой была эта строгость. «Смотрит как Григорий Пятый», — устыдился вдруг своих мыслей о Феодоре Стефании тынецкий аббат и поспешно опустил глаза.

Но чувство разочарования взяло верх над неожиданной пристыженностью.