Серебряные слезы
Шрифт:
– И ты красивый! – с восхищением произнесла я. – Говорят, для мужчины красота неважна, но это не так...
– Ты же говорила, что у меня уши торчат?
– И ты поверил? Ни у кого не видела таких правильных ушей! – возмутилась я. – Я тогда говорила так нарочно, чтобы тебя немного помучить!
– Жестокая! – укорил Саша, и мы расхохотались.
– Послушай, а мы ведь в первый раз поссорились, – с удивлением произнесла я.
– Ага. И помирились!
– Мириться приятно, – с удовольствием констатировала я. – И вообще... с тобой всегда так хорошо!
– Ты горячая, а
Мария Ивановна совсем по-матерински обрадовалась появлению Андрея.
– Мой милый мальчик! – обняла она его и даже слегка всплакнула. – Господи, совсем взрослый!
Тень прошлого на миг опустилась на светлую гостиную Померанцевых – каждый раз, когда Андрей видел в глазах смотревших на него людей слезы, он понимал, что они вспоминают трагическую судьбу его родителей. «Хватит уже жалости! – с досадой подумал он. – Как будто я убогий какой...»
Все присутствующие с интересом слушали Карасева, который, как обычно дымя гаванской сигарой, рассуждал о современном искусстве:
– ...Старые, классические идеалы уже давным-давно умерли... Не так ли, Кирилл Романович?
– В общем так, но я бы уточнил – еще не умерли, но определенно агонизируют.
– Поправку принимаю. Итак, сейчас нужны новые формы, которые на первый взгляд кажутся странными и непривычными.
– Да, ты прав, голубчик, – вздохнул Кирилл Романович. – «Чайку» чеховскую публика сначала не поняла... А что у нас в театре? Поставили спектакль по пьесе господина Мережковского «Христос и Антихрист» и чувствуем – никуда не годится! Нужны новые формы, чтобы отразить нечто, витающее сейчас в умах людей.
– Задачей искусства в нынешний исторический момент является то, что необходимо отразить жизнь без эстетических и нравственных оценок... – продолжил важно Карасев.
– К черту материализм! – вдруг закричал рябой человечек в черной накидке, напоминающий летучую мышь, – это был критик Фифинский. – Я не верю в объективность человеческого разума и потому единственным критерием познания признаю внутренний душевный опыт, неуловимые ощущения и мистические прозрения... Вот, послушайте, что сказал по этому поводу Бальмонт: «Я – внезапный излом, я – играющий гром, я – прозрачный ручей, я – для всех и ничей...»
– Каждый любит только себя, – с царственной улыбкой произнес Карасев. – Господа, позвольте вам признаться – я себя люблю.
– Значит, Иван Самсонович, – бесцеремонно вклинилась в разговор старших Дуся, – вы не боитесь признаться, что вы – пуп земли и центр вселенной?
– А что в том такого? – ответил художник, взмахивая сигарой. – Это нормально. Любой может про себя так сказать и имеет на то полное право.
–
– А как же долг? – внезапно спросил Андрей.
– Забудьте про долг, молодой человек, – поморщился Карасев. – Не бросайтесь пустыми, напыщенными фразами, которые давно потеряли смысл.
– Нет, без долга, кажется, нельзя, – с сомнением протянула Дуся. – Кто же тогда, например, станет Родину защищать? Все скажут – я себя люблю, я не стану подвергать себя опасности и потому не буду рисковать собой.
– Молодец, детка, тебе палец в рот не клади! – похвалила ее Мария Ивановна.
– Господи, Дусенька, да вы одной своей красотой можете весь мир на колени поставить, – сказал Карасев, пристально глядя на девушку. – С вами никакие войска не понадобятся.
– Братец, не испорть мне ребенка! – погрозил пальцем Кирилл Романович. – Она и так слишком много воли взяла, совсем перестала нас слушать. Вот как скажет теперь – чего моя левая нога хочет, так тому и быть, и все, не отговоришь ее уже.
Андрей смотрел на Карасева со странным чувством – с ним хотелось спорить, но вместе с тем спорить было бесполезно. А хуже всего было то, что Дусе ужасно нравилось все, о чем говорили сейчас у Померанцевых. Она пробовала на зуб и на вкус новую философию – и находила ее забавной.
После того Андрей еще заходил к Померанцевым – и каждый раз заставал там Карасева. Тот говорил много, горячо, очень забавлял своими речами Кирилла Романовича, но Андрей словно прозрел – все это художник делал исключительно ради Дуси. Только на Дусю смотрел Карасев и превозносил ее красоту до небес.
– Нельзя жить одними высокими идеалами, – продолжал вещать он. – Мораль, нравственные нормы... Какое, к черту, это имеет значение, если человек задыхается в общепринятых рамках? Если хочешь быть счастливым – будь им! Я тут недавно познакомился с одним молодым, подающим большие надежды писателем – Мишей Арцыбашевым. Слыхали про такого? Так вот, он собирается в ближайшем времени написать книгу о новом герое. Онегин с Печориным уже отошли, обществу необходим другой, свежий идеал... Жизнь не должна быть ограничена никакими социальными или нравственными обязательствами, ибо человек подл по своей природе!
– Ваня, Ваня! – остановил его Померанцев, совершенно не замечая, какое впечатление производят слова Карасева на Дусю. – Кабы я не знал тебя сто лет, то ни за что не принимал бы в доме после таких-то слов! Не оговаривай себя. Ты же хороший!
Андрей ревновал Дусю к Карасеву, но не мог сказать об этом ей. «Дураку ясно, что старый сатир на нее глаз положил, но это ж вовсе не означает, что он ей тоже нравится. Она любит меня, только меня!» – горячо убеждал он сам себя.