Серебряные слезы
Шрифт:
Я совсем некстати вспомнила Дениса. Скорее всего, именно из-за этих рубиново-гранатовых красок, преломлявшихся в хрустале. Как бы вернуть ему чертов браслет, в то же время не связываясь с ним напрямую? Наилучшим вариантом было встретиться с Ромой Пеньковым и передать браслет через него.
Денису здесь бы точно не понравилось. «Мещанство... – презрительно сказал бы он. – Пусть эти слоники хоть тысячу раз входят в моду и выходят из нее, все равно – мещанство. А варенье, Лис!.. Отвратительное варенье в чудовищных количествах,
Я так хорошо изучила Дениса, что почти дословно могла угадать, как бы он охарактеризовал то место, в которое я попала. Денис был рядом, как я ни гнала его из мыслей. Призрачным контуром он сидел в небрежной позе на диванчике, покрытом тигровым покрывалом, положив ногу на ногу, и сквозь зубы отчитывал меня. «Лис, как ты можешь это терпеть... Посмотри вокруг – старье, которое давно пора выбросить на помойку, вместе с этими уродливыми мельхиоровыми ложками и скатертью с бахромой! А этот твой Саша... Он что, не состоянии преобразить свой отчий дом, купить матери новую обстановку?»
– Здесь так уютно... – пробормотала я, накладывая себе еще вишневого варенья.
– Тебе хорошо, да? – радостно сказал Саша, поцеловав мне руку. – Мамочка, ей у нас хорошо...
– Мне самой здесь очень нравится, – серьезно прошептала Нина Ивановна.
И снова я будто услышала голос Дениса: «Лис, ты посмотри – старухе сложно ухаживать за домом – он забит ненужным барахлом, которое приходится чистить, проветривать и протирать. Надо все выкинуть и купить новую мебель – удобную и функциональную, которая почти не требует ухода. А эти кружевные салфетки... Боже мой, Лис, я бы ни за что не зашел в дом, в котором есть такие салфетки!»
Не знаю – возможно, из чувства противоречия своему незримому оппоненту я осталась в доме Нины Ивановны до конца Рождества.
– Мы славно провели время здесь... – сказала я Саше по окончании рождественского вечера, когда мы собирались ложиться спать.
– Потому что мы вместе, – тут же откликнулся он. – Мы целую неделю не расстаемся.
Он сидел рядом на старой пружинистой кровати с шишечками и слегка подпрыгивал, отчего меня качало, словно на волнах. Я полулежала, опершись на руку, и смотрела на своего жениха. Саша улыбался весело и беззаботно.
– Саша, не тряси меня, а то у меня уже начинается что-то вроде морской болезни, – остановила его я. – Ты вот лучше скажи...
– Что? – живо переспросил он, тут же перестав дурачиться. Меня всегда поражало, как он откликается на любое мое слово. Это чрезмерное внимание, признаюсь, иногда даже пугало. «Не люби меня так сильно, – хотелось мне иногда сказать ему. – Будь немного спокойнее! Ты слишком открыт и беззащитен, когда вот так смотришь на меня...»
– Ты веришь в бога? – вдруг спросила я, уж сама не знаю почему. Наверное, причиной был сегодняшний праздник, который, кстати, мы и не отмечали особо.
–
– Нет-нет, я не к тому спросила... – пробормотала я, откинувшись назад. – Просто хотела узнать, согласен ли ты с тем, что вся наша жизнь подчинена незримым законам, по которым добро всегда вознаграждается, а зло неизменно бывает наказано?
– Согласен, – сказал он и лег рядом, прижав меня к себе. – Нет, правда!
– А многие не верят. Говорят, что это все придумано для утешения, – пробормотала я. – Это слишком хорошо, чтобы быть правдой...
– Нет, я действительно верю, – сказал он упрямо. – Просто иногда наказание отодвинуто во времени.
– А добрый поступок, который, бывает, так и не оценил никто... Вот, например, жил такой доктор Гез, лет сто назад... Святой человек – он основал больницу, лечил людей, помогал им и знаниями, и своими деньгами, поскольку был очень богат. Он даже каторжникам помогал и беглым преступникам. И даже тем, кому все остальные отказывались протянуть руку. И что же?
– Что? – с интересом переспросил Саша.
– Умер в нищете и безвестности, никому не нужный. Кажется, его похоронили на Немецком кладбище, а на могиле написали его собственные слова – «Спешите делать добро». Ты знал про доктора Геза?
– Нет, – со стыдом признался Саша, – хотя слова эти раз сто слышал... Я думаю, на самом деле он был счастливым человеком, потому что делал то, что ему подсказывало сердце.
– Но умер-то он в полной нищете и забвении!
– Мы не знаем всей правды, – вдруг заключил Саша, – что там и как было... А про забвение ты зря говоришь – мы же его помним.
– Особенно ты! – усмехнулась я.
– А что! – оживился он. – Если буду ехать мимо, то непременно загляну на Немецкое кладбище, к доктору Гезу, положу цветы на его надгробие... Нет, даже специально туда поеду!
– Ему это надо – спустя сто лет? Его прах давно истлел, твои чувства никому не нужны... – скептически произнесла я, хотя с интересом слушала Сашу. Мне нравилось все то, что он говорил, а главное – как говорил... Он добрый, милый человек, и мне невыразимо приятно становилось от того, что всю мою жизнь я проживу именно с ним. Эта детская горячность, эта вера в чудеса и правду, которая непременно восторжествует...
– Нужны, – упрямо сказал Саша и поцеловал меня.
– А любовь? – Я села на кровати, потянулась к выключателю. – Я уже о другом... Вот представь себе: любит один человек девушку, уж так любит – жизнь за нее готов отдать, с ума сходит... А она...
– И что же она? – с интересом спросил Саша.
– А она его предает самым наглым и бесцеремонным образом! Где, спрашивается, гармония, где бог, где справедливость? – патетически воскликнула я в темноте, прикасаясь к Саше.
– Ты о ком? Ты не о себе?