Серебряный город мечты
Шрифт:
Заставляет метаться.
Кидаться к закрытым дверям домов.
Надеяться на что-то, вот только последняя надежда обрывается вместе с сердцем и вскриком, когда откуда-то сбоку появляется рука и меня больно дергают на себя.
Заталкивают в узкую щель между домами.
И рот закрывают ладонью.
Глава 9
Квета
Я вырываюсь молча.
Пинаюсь.
И замираю,
Говорит, становясь совсем не тайным:
— Квета, черти с тобой!
— Марек?! — жесткую ладонь от губ я всё ж отдираю.
Вскидываю голову, дабы в острые черты лица и серые глаза, сверкающие непонятной ненавистью и яростью, вглядеться.
Убедиться, что он.
— Марек, — он подтверждает сухо.
Дёргает раздражённо уголком рта, и гримаса в мазнувшем свете уже подкравшегося яркоглазого монстра получается жуткой.
Быстрой.
Но на богатое воображение и страхи почти главный фотограф «Dandy» времени не дает. Он перехватывает мою руку, сжимает стальными пальцами запястье, тянет за собой вглубь каменного прохода, что уже Винарны Чертовки[1].
Тащит.
И язык, едва успевая переставлять ноги, я прикусываю вместе с сотней вопросов, следую слепо и послушно за личным Белым кроликом, который, как и положено сказочному кролику, спешит и к разговорам не расположен.
Не до них.
Когда за спиной рокочет мотор, перестают плясать жёлтые огни, замирают, находя вдруг потерянную жертву, и урчание зверя становится разочарованным.
Не достать.
Не догнать, пусть хлопок двери и вторит перестуку моих каблуков, который дробится о брусчатку, разносится, отскакивая от каменных стен и наполняя пространство эхом.
Звоном в ушах.
И головой вертеть не стоит, но я все равно верчу, оглядываюсь на бегу, чтобы чёрную тень, стоящую в сияние фар и не спешащую догонять, увидеть.
Не разглядеть.
Зашипеть от боли и рывка.
— Квета!
Марек торопит.
Уводит в темноту и неизвестность, что изредка вспарывается огнями и разрезается вспышками голосов, ныряет в дыры проулков, петляет по старинным улицам чужого города. И в пространстве и времени я теряюсь, чувствую себя настоящей Алисой, коя за кроликом всё же прыгнула, перевернула мир с ног на голову и в черноте бесконечного туннеля заплутала окончательно.
Упала.
На холодные камни перед старой церковью и пронизывающим чернильные небеса шпилем колокольни, в реальность которых, запрокинув голову, я сначала поверить не могу.
И задышать снова не могу.
Я лишь смотрю.
А Марек дёргает вверх, цедит недовольно, удерживает для окружающих, коими враз наполнился весь мир, беззаботную улыбку:
— Вставай!
— Встаю, — я пытаюсь, поднимаюсь, чтобы сразу охнуть и на Мареке, дабы снова не свалиться, повиснуть. — Каблук…
— Удивительно, что только сейчас, — он говорит едко, волочет до
Буравит взглядом.
Недоверчивым.
И с вопросом, пропитанным недоверием и подозрением, я, поднимая голову и растирая ноющую ногу, его опережаю:
— Что ты здесь делаешь?
— Могу тоже самое спросить у тебя, — Марек фыркает, крутит головой по сторонам, и в улыбке в ответ на обеспокоенный вопрос проходящей мимо супружеской пары он расплывается лучезарной.
Заверяет, что у нас всё прекрасно.
И улыбаюсь, подтверждая его слова, я не менее лучезарно, держу хорошую мину при плохой игре, пока законопослушные и добропорядочные баварцы не вызвали — на всякий случай — полицию.
— Ты — снег, свалившийся на мою голову, — Марек, глядя вслед удаляющейся паре, выдыхает зло, ерошит и без того всклоченные волосы, и рядом он плюхается, дабы ноги вытянуть и взглядом, полным претензии, одарить уже меня.
— Терпеть меня не можешь именно за это? — я любопытствую светским тоном.
Размышляю.
И ботильон, дыбы оценить масштабы трагедии, всё же стягиваю.
— Нет, — он буркает, наблюдает косо за моими действиями и нос морщит неодобрительно, поскольку демонстрация носков в радужную полоску на очередной старинной площади одобрения вызывать не может. — Мне с тобой сложно общаться. Ты… ты взбалмошная и непонятная.
— Бывает, — я бормочу рассеяно.
Покачиваю каблук, что остался держаться лишь на честном слове и репутации итальянских мастеров, кои свои шедевры создавали для ковровых дорожек, а не забегов и марш-бросков на спасение.
Не предусмотрели они как-то.
Подобные жизненные пердимонокли…
— Права была вся редакция, что скучно жить Крайнова не умеет. И я начинаю понимать опасения и переживания Любоша. На тебя было совершенно покушение, а ты сидишь и рассматриваешь свои ботинки!.. Квета, ты меня вообще слышишь?!
— Ботильоны, — поправляю я машинально, и под разъяренным взглядом тяжело вздыхаю, переспрашиваю. — Что?
— То, что тебя хотели похитить, — он заявляет колючим голосом, приговаривает. — Или убить. Или… не знаю, но та машина ехала за тобой. И ты должна обратиться в полицию. Мы с тобой сейчас пойдем, и ты напишешь заявление.
— Марек, мне нужны новые черевички, — я пропускаю мимо ушей про полицию, утверждаю очевидное. — Ты знаешь город. Где?
— Где? — он повторяет.
Смотрит обескуражено, и про то, что ему со мной сложно, я себе напоминаю, машу для наглядности и простоты ботильоном перед его носом:
— Где здесь ближайший обувной?
— Какой обувной, Квета?! — он взирает изумленно, и изумление это медленно переплавляется в злость. — Тебе надо в полицию!
— Мне надо новые черевички и кофе, — я буркаю протестующе, надеваю ботильон, а задравшийся рукав свитера показывает часы и девятый час вечера.