Серебряный город мечты
Шрифт:
Я вижу.
И как я сразу не заметила моего лучшего друга большой вопрос.
— Привет, — я говорю, подхожу, чтобы по щеке губами привычно мазнуть, задать интересный вопрос. — Что ты здесь делаешь, Любош?
— Ищу подтверждения, что ты жива и цела, — слова, представляющиеся монолитными, он чеканит.
Перехватывает меня, не давая сесть.
Держит цепко, заглядывает в глаза, убеждаясь, видимо, окончательно и бесповоротно, что я жива и цела, а после к себе порывисто прижимает, сжимает
Неудобно.
— Я так за тебя испугался… — Любош бормочет приглушенно, сообщает пылко и отрывисто. — Ты даже не представляешь, Квета, как я за тебя испугался… я чуть не сошёл с ума, когда увидел это дикое видео в новостях. Я ничего не мог сделать, я мог только смотреть, как ты пыталась кинуться в огонь. Квета!..
Он говорит быстро, жарко, обнимает с каждым словом всё сильнее и крепче.
Так, что мне уже больно.
И отстраниться хочется.
— Любош… — я всё ж выговариваю, вставляю, разбавляя его пламенную речь, в которой он почти задыхается.
Не слышит меня.
Шепчет:
— Если бы с тобой что-то случилось, если бы… я бы не пережил, Квета. Ты из-за него полезла, ты кричала его имя, но он ведь этого не стоит. Зачем…
— Любош.
— Я ж тебя люблю, я для тебя сделаю всё. Почему всегда он? — Любош вопрошает отчаянно.
Сжимает так, что и дышать не выходит. И стыд, что он испугался и примчался, что боялся в очередной раз за меня, пропадает вместе с воздухом, а я ударяю, стучу по широкой спине, требую сердито:
— Любош, мне больно. Пусти!
— Что? — он вздрагивает.
Ослабляет на мгновение хватку, но и этого мгновения, чтобы выбраться из его рук, мне хватает. И на шаг я наконец отступаю, разматываю одолженный и намотанный лично Пабло разноцветный шарф, заверяю:
— Я в порядке, честное слово. И в огонь я не лезла, не надо было так… переживать.
И мчаться в Либерец не следовало.
Однако это я уже не добавляю, замолкаю вовремя и в то же время поздно, поскольку мой лучший друг понимает, слышит то, что вслух не произнесено, и отвечает после вязкой паузы он на то, что не сказано.
Выговаривает сухо и отстраненно:
— Ты не ответила ни на один мой звонок. И все сообщения остались непрочитанными.
— Прости.
— Конечно, Квета, как всегда, — он соглашается желчно, улыбается ещё более желчно и ядовито. — И ты прости, что волновался и явился так не вовремя. Не подумал о том, что помешаю твоей личной жизни.
— Любош… — я выдыхаю устало.
Тоскливо.
Потому что разборкам быть.
И обидам.
Что заслужены и что извинений долгих, ведь коротких Любош не приемлет, требуют. И можно начинать посыпать голову пеплом, сочинять покаяния и оправдания, без которых со мной
И на которые у меня совсем нет сил.
— Что? — Любош ухмыляется.
Пытается, вскидывая руку, коснуться ворота моего пальто, ухмыляется ещё больше и шире, потому что я отклоняюсь.
Не даюсь.
А он, опуская руку и окидывая взглядом, говорит презрительно:
— У тебя уже привычка, Крайнова, в одежде с чужого мужского плеча расхаживать. Твой русский не возражает? Он уж час как вернулся, причем в куртке кожаной, — меня просвещают любезно, спрашивают едко. — Неужели ты и ему замену нашла?
Не нашла.
Но на пальто Алехандро, без которого из музея меня выпускать наотрез отказались, эгоистично согласилась. Не стала долго ломаться, потому что вечера ещё, действительно, промозглы, а на пожар я выскочила в одном только свитере, не вернулась после за своей курткой.
И кривую улыбку наследника «Сорха-и-Веласко», что так появится ещё один повод увидеться, я пропустила.
— Любош, я… — я начинаю, чтобы сразу замолчать, осознать, что слов, подходящих для этого разговора, у меня нет.
И объяснить у меня ничего не получится.
Вот только Любош ждёт, глядит пристально, и голова, ноющая от боли, уже, кажется, вечность, под его взглядом начинает ныть ещё сильнее, противнее.
Тошнотворнее.
— Я сожалею, что заставила волноваться, но… — я произношу медленно, подбираю слова, которые под непроницаемым взглядом кажутся пластмассовыми, неверными, не теми, — но давай поговорим завтра, я обещаю, что всё тебе расскажу.
Про серебряный город и куклы.
Про забытые легенды.
Я расскажу.
Попрошу дать добро на статью, коя на сенсацию потянет.
— Поговорим, — Любош молвит тихо, подтверждает ледяным тоном, когда в полной тишине сверлить меня глазами ему, видимо, надоедает, — мы, конечно, поговорим завтра, Крайнова. На совещании. В девять утра, если ты вдруг забыла.
— Не забыла.
— Хорошо, — он улыбается скупо.
Подхватывает пиджак, чтобы после ещё раз пренебрежительным взглядом одарить, растоптать этим взглядом окончательно, заставить почувствовать себя никчёмной и худшей на свете.
И добивает меня Любош уничижительно:
— Будь добра, в конце концов, явиться на рабочее место. На завтра ты не отпрашивалась.
— Явится. Не волнуйся, Любош, — невозмутимый и безукоризненно вежливый голос Дима врывается, раздаётся позади.
И его самого, останавливающегося за моей спиной, я ощущаю отчетливо, чувствую его запах и тепло, что окружают, дают силы, которых у меня самой не осталось, дабы и высоко поднятую голову, и осанку удержать.
Не распустить нюни, как сказала бы пани Власта.