Серебряный город мечты

Рауэр Регина

Вообще нигде не место.

Телефон, распрощавшись с гестапо, мама мне в руку обратно вкладывает, смотрит долго и пристально, вздыхает.

Улыбается впервые криво и некрасиво.

— Мне пора, Дима. Я не знаю, кто из них тебе сказал или как ты сам дошел до такой идеи, но она плохая, правда, — мама шагает ко мне, обнимает на миг, целует в лоб. — Мне пора. Твоя мачеха обещала быть через сорок минут.

Дождись её, пусть она отвезет тебя домой. Как понимаю, общественный транспорт отсюда до сих пор ходит на редкость ужасно. И не дуйся. Я позвоню и ещё приеду. Не скучай.

Она уходит, не оборачивается, пусть я и загадываю, что если мама обернется, то всё это окажется дурным сном, кошмаром, как в детстве, в котором я просыпался и в родительскую спальню бежал, а она смеялась, что нельзя бояться кошмаров.

Мужчины не боятся.

И не плачут, я помню, поэтому я стою, смотрю, как легко, будто летя, исчезает шаг за шагом мама, развеваются полы ярко-красного, как чемодан, плаща, который ещё днем мне показался таким нарядным.

Модным.

Я смотрел и гордился ею, своей самой красивой на свете мамой.

Рюкзак с плеча съезжает сам, падает на пол, а кто-то его подбирает, сует мне в руки, что-то спрашивает, но я лишь качаю головой.

Смотрю уже не на маму, а в пустоту.

И сфокусировать взгляд получается только тогда, когда я вижу серое лицо гестапо в юбке. Слышу за минуту до этого перестук её вечных высоченных ходуль, который всегда и везде выделяется, узнается невольно. Она же, убирая с лица всклоченные волосы дерганным жестом, не доходит до меня пару шагов, словно натыкается на неведомую стену, останавливается.

Дышит тяжело, будто марафон пробежала.

— Она улетела, — я информирую, сообщаю, хотя, быть может, гестапо в юбке и не расслышит, аэропорт всё-таки место шумное, но не важно. — Ма…

Я не могу.

Я не могу больше выговорить, назвать маму мамой. Губы сводит будто судорогой, они немеют, и на выдохе, когда и дышать почему-то больно, у меня получается совсем другое:

— Анна улетела.

И… мужчины не плачут, да.

Даже если хочется.

Даже если внутри что-то рвется.

Даже если у гестапо в юбке какие-то больные сочувствующие глаза, которые этим самым сочувствием впервые не бесят. И хорошо, что она хотя бы молчит, не лезет со своими вечными не к месту

и не к делу ободрениями, утешениями и прочей хренью.

Она просто молчит.

Стоит.

Смотрит.

Идет за мной, когда из аэропорта я все ж выхожу, решаю, что направо… куда-то. Двигаться все ж легче, чем стоять. И по обочине трассы в сторону города гестапо в юбке шурует следом, бросает свою машину, не отстает от меня.

Не заговаривает.

И мы доходим до пруда, почти до города, когда, пересекая две сплошные, разворачивается и останавливается, перегораживая дорогу, машина.

Отца.

И я все ж останавливаюсь, не вырываюсь, когда выпрыгнувший отец, не обращающий внимания на истерично-матерные вопли других машин, ко мне быстро идет, смотрит почти минуту тоже больными глазами, а потом прижимает к себе, держит до боли, которая почувствовать себя живым дает.

Помогает задышат.

— Дим… — он шепчет, смотрит поверх моей головы на остановившуюся, я чувствую, за моей спиной… Ингу, повторяет моё имя.

Почти не слышно повторяет.

Как-то горько…

… горько от дыма, что легкие совсем забил.

И считать затушенные папиросы я не стану, сердце на пару с легкими таких цифр не выдержат. И надо вернуться к записям, все ж начать читать, ибо до рассвета ещё время есть, а спать я точно не лягу.

Я дождусь утра и позвоню домой.

Попрошу прощения.

— Ты чего, совсем не ложился? — Север, не к ночи помянутая, возникает на пороге.

Скрипит тихо дверью.

И глаза она трёт сонно, хлопает ресницами, машет рукой перед сморщенным носом, потому что да, дышать в ванной теперь невозможно и удивительно, что пожарная сигнализация до сих пор не сработала и что соседи не прибежали.

— Не спится, — я цежу недовольно.

Наблюдаю, как вместо того, чтобы уйти обратно спать, Север заходит, усаживается рядом, вытягивает ноги, кои даже в свободных спортивных штанах неимоверно длинными кажутся.

Шла бы она спать, а.

— Мне тоже, — она зевает.

Не просыпается, видимо, до конца, потому что голову свою мне на плечо кладет, устраивается удобней.

И… отпускает.

Отступает память в свои тёмные закрома, блекнут воспоминания, и эфемерный запах слишком сладких духов Анны истончается, не выдерживает конкуренции с Севером.

Её запах куда лучше.

И ещё куда реальней, ближе.

— Голова прошла? — я спрашиваю, потому что спросить надо.

И потому что сидеть вот так, в тишине и близко, нельзя.