Серебряный молот
Шрифт:
Однажды вечером он рассказал ей, как попал в Кордову. Как-то раз он купил раба, который был родом оттуда, и привез его в Эгга после сражения при Сволдре. И он поверил этому рабу, когда тот сказал, что у себя на родине был богатым и могущественным человеком. Он обучил Эльвира своему языку, после чего Эльвир отпустил его на волю и отплыл с ним на юг. И в Кордове этот бывший раб помог ему добиться благосклонности аль-Мансура.
Он рассказал ей о Кордове — о домах с внутренними двориками, в которых цвели цветы, и журчала вода, и царил
И он сказал, что там есть люди, умеющие резать по камню, как по дереву, делающие великолепные орнаменты и картины.
Он рассказал о великой любви мавров к знаниям и о том, как они толпятся вокруг мудрецов. Рассказал об их обычаях и учении Мухаммеда; о том, как призыв к молитве «Ла илла'ллах, Мухаммед расулу'ллах» звучит над городом с высокой башни несколько раз в день.
Он переводил ей любовные песни и рассказывал сказки о великих хёвдингах и прекрасных женщинах, о рискованных вылазках, вознаграждавшихся победами, о злых и добрых духах, которых он называл «чертовщиной».
Однажды он повел ее в кладовую и открыл сундук, наполненный вещами, которые он привез домой.
Вид у него был немного виноватым, потому что смотреть было особенно не на что, и когда он привез эти вещи, никто ими не заинтересовался. В его голосе Сигрид послышалась горечь и разочарование.
Это была коллекция, о которой Сигрид никогда и не мечтала: вырезанные из камня миниатюры, гобелены, изделия из дерева, ковры и чужеземная одежда…
Глаза Сигрид сверкали, когда он позволил ей взять в руки эти великолепные вещи, рассмотреть их со всех сторон, слушая его пояснения.
Среди них была картина, нарисованная на деревянной доске. На ней был изображен человек, которого Эльвир назвал святым Иоанном; у него было такое прекрасное и печальное лицо, что Сигрид не могла отвести от него глаз.
Эльвир сказал, что Иоанн был одним из учеников Христа и больше остальных печалился, когда его учитель умер.
— Однажды я подумал, не подарить ли эту картину ярлу Свейну, — сказал он.
— О, нет, не надо! — горячо перебила его Сигрид, но тут же взяла себя в руки: — А впрочем, пусть лучше она доставит им радость, чем будет лежать в сундуке.
Эльвир улыбнулся.
— Мне не хочется расставаться с ней, — сказал он.
И тут Сигрид вспомнила, что говорила ей первый раз Гудрун. Она отчетливо слышала про себя хриплый старческий голос: «Эльвир добрый мальчик. Просто он боится, что кто-нибудь узнает о том, в чем он не признается даже самому себе».
Сидя на полу возле сундука, она смотрела на него. Она не могла больше держать при себе свои мысли и чувства, видя, с какой откровенностью он говорит с ней о делах и отвечает на все вопросы — даже на те, на которые ему отвечать не хотелось. И она заплакала.
— Что с тобой, Сигрид? — испуганно произнес он.
И когда он обнял ее, она прислонилась
Она не помнила, как провела остаток дня, она ходила, как во сне, и только к вечеру все прояснилось.
За ужином он рано встал из-за стола и сделал ей знак, чтобы она следовала за ним — и она встала со смутным ощущением того, что не знает, чего хочет и куда идет.
И когда они легли в постель, она снова заплакала. И, плача у него на плече, она рассказала ему обо всем, что передумала и перечувствовала прошлой осенью, зимой и весной.
Он говорил мало, лишь изредка задавая вопросы или давая знать, что понимает ее, — и при этом осторожно прижимал ее к себе. И когда она рассказала о том вечере, когда она спустилась на берег, чтобы спросить о Турире, он закрыл глаза.
— Я знаю, что прошу тебя о многом, — сказал он. — Но не кажется ли тебе, что можно было бы забыть все то дурное, что ты пережила из-за меня?
Она пыталась собраться с мыслями, но переживания отняли у нее способность мыслить ясно.
— Ты дал мне понять, что я не доросла до этого, — сказала она, — ты сказал, что я девчонка… О, как я ненавидела этого сына, которого должна была родить тебе! А Фрейр и Герд… какой дурочкой я была в ту ночь, слушая твою болтовню и не понимая, что ты говоришь все это только ради себя. И Кхадийя… И смерть Гудрун, и твоя мать…
— Сигрид, — сказал он, взял ее лицо в свои ладони, посмотрел ей у глаза. Его голос прорезал ее сбивчивые мысли. — Ты считаешь, что я обманывал тебя? Это правда, что я много болтал. Но разве я хоть раз лгал тебе?
— Нет, — подумав, ответила она.
— Раньше я никогда не говорил, что ты мне нравишься. Ты поверишь мне, Сигрид, если я скажу, что это так?
Она кивнула.
— Я могу крепко выражаться, — с улыбкой добавил он. — Но я ведь и не овечка. Но, если ты не против, я буду ругаться на других языках!
Еще раз улыбнувшись, он продолжал:
— Теперь ты знаешь меня лучше, чем кто-то другой. Можешь ли ты положиться на меня настолько, чтобы снова довериться мне?
— Обещаешь мне, что у тебя больше никогда не будет любовниц?
— Нет, — ответил он.
Вздрогнув, она сделала попытку вырваться из его рук.
— Я не очень-то верю клятвам в вечной верности, — продолжал он. — Никто не знает, на что способен. Я мог бы купить тебя лживыми обещаниями, но мне кажется, ты заслуживаешь большего.
Немного помолчав, он добавил:
— Могу пообещать лишь то, что буду добр и честен. И могу тебе сказать, если ты этого еще не знаешь, что я своенравен, как Один, и куда более вспыльчив, чем Тор…
— К тому же ты силен, — добавила Сигрид, вспоминая о синяках, оставшихся от его удара. — Я полагаю, что ты должен дать мне время все обдумать.