Серебряный молот

Хенриксен Вера

— Он не очень-то разговорчив в последнее время, — ответил он. — Но вчера он пытался разобраться в том, что произошло в день его приезда. И попросил прощения за свою выходку.

***

После случая в зале Турир не показывался почти двое суток. Сигрид посылала ему еду; он мало ел, зато так изнывал от жажды, что она в конце концов приказала одному из рабов отнести ему бочонок воды и черпак. На следующий день она истопила для него баню и приготовила чистую одежду. И самочувствие его стало

намного лучше, когда он вышел к ужину.

Он все еще был бледен, запавшие глаза все еще были налиты кровью. Но он был опрятен и трезв и ел так, словно никогда до этого не видел еды. И те немногие слова, которые он произнес, были осмысленными.

Сигрид пришлось рассказать Торе, что произошло, но она не очень-то распространялась о состоянии брата.

С Торой она теперь подружилась. Не то, чтобы их связывали горячие чувства, но обоюдное уважение было налицо. И то, что Сигрид была посвящена в ее тайну, позволило Торе в конце концов быть с ней более откровенной, чем с кем бы то ни было.

И Сигрид признавала — даже если ей и не хватало великодушия сказать об этом вслух, — что Тора была права, считая, что она вела себя неосторожно, вынашивая Грьетгарда. Узнав, через что прошла Тора, она стала понимать, почему свекровь снимает с нее всю вину.

Ее удивляло, с каким трудом люди приходят на помощь друг другу, замыкаясь в скорлупе своих собственных трудностей…

И вот теперь ее брату было плохо, и она не знала, чем помочь ему. Мысль об этом возникала у нее всякий раз, когда она видела его окаменевшее, измученное лицо.

Она думала, что если бы он понял это, он стал бы жить ради своего сына. Ведь и сама она чувствовала, что даже если бы с Эльвиром у нее никогда не наладились бы отношения, маленький Грьетгард все же наполнил бы содержанием ее жизнь.

Турир сидел на скамейке у стены, когда она выходила из старого дома. Он встал и пошел ей навстречу. Он ждал ее.

— У тебя есть время поговорить со мной, Сигрид? — спросил он. Она попросила его подождать, пока она сходит в дом, и потом они направились по тропинке, огибающей холм. Пройдя мимо поросшего лесом склона, мимо дома, где жили работники, они поднялись на холм, где находились дозорные и лес был вырублен настолько, что открывался вид на фьорд.

Чуть пониже лежали свежесрубленные бревна, и они сели на одно из них. В просвете между деревьев перед ними открывался вид на Иннерей. Пахло смолой, и издали доносился стук топоров лесорубов.

Пока они поднимались на холм, он молчал, держа ее за руку и помогая пройти в трудных местах. И когда они сели, он тоже некоторое время молчал.

— Как твое плечо? — наконец спросил он.

— Эльвир только что сказал, что рана затянулась, — ответила Сигрид. — Так что все в порядке.

Турир смотрел в землю. Потом поднял щепку и принялся строгать ее ножом.

— В тот день я вел себя по-скотски, —

сказал он. — И я представляю себе, чем бы это закончилось, если бы ты не стала между нами. Я должен благодарить тебя за то, что ты рисковала жизнью, спасая мою шкуру. Но я не знаю, стоит ли мне благодарить тебя…

— Тебя тянет в Валгаллу?

— Да, Раннвейг ждет меня.

Сигрид медлила с ответом, ей нужно было подумать. Наконец она сказала:

— Ты думаешь, твоя встреча с Раннвейг была бы там радостной после того, как ты отказался от ее сына?

Уронив щепку, Турир уставился на нее.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Раннвейг пожертвовала своей жизнью, чтобы дать тебе сына, Турир. А ты даже ни разу не взглянул на него!

— Если бы ты видела, как она страдала из-за этого мальчишки… — в отчаянии произнес Турир. — — Она рожала его более двух суток, она совсем выбилась из сил. И она шептала мне, что если я буду держать ее, у нее это получится. Но когда мальчик родился, случилась беда. Она просто истекла кровью…

Дальше он не смог продолжать.

Сигрид взяла его за руку и некоторое время сидела так, считая, что ему нужно придти в себя.

— Я даже не подозревала, что ты боишься вида крови, — сказала она.

Он вздохнул и выпрямился.

— То, что я видел раньше, не имеет к этому никакого отношения, — возразил он.

— В самом деле, — ответила она, — вы, мужчины, ищете славной смерти в бою; вам мало умереть от какой-нибудь болезни, вам нужно умереть за что-то, умереть мужественной смертью. Мы, женщины, тоже сражаемся, если можно так выразиться.

Судя по выражению его лица, он не очень-то понимал, о чем она говорит, но во взгляде его что-то проснулось.

— Ты полагаешь, что Раннвейг пала в женском сражении? — спросил он.

Она кивнула.

— Мужчина уезжает из дома, — сказала она. — Ему нужно бороться, чтобы доказать всем и самому себе, что он мужчина. Для женщины же, хочет она того или нет, это испытание наступает, когда она рожает своего первого ребенка; после этого она знает себе цену. И если она при этом встречает смерть — и встречает храбро, — то она умирает так же геройски, как и воин на поле брани. Разве ты не понимаешь, что ради того, чтобы принести в мир новую жизнь, стоит страдать и жертвовать свою жизнь?

— Думаю, понимаю, — медленно произнес Турир. — И ты полагаешь, что если я не хочу признавать нашего сына, значит, я предаю Раннвейг?

Сигрид снова кивнула, и они некоторое время сидели молча.

— Я не осмелился взглянуть на него с того самого дня, когда он родился, — признался Турир. — Я дал ему имя, а потом отправил его на воспитание к Бьёрну в Омд.

— Ты отправил новорожденного на лодке через фьорд, в зимнее время! — Сигрид была потрясена.

— Он добрался туда благополучно, — сказал Турир.