Серебряный молот
Шрифт:
— Это не я выдумал, — ответил Эльвир.
Энунд боролся с самим собой; у него не было никаких оснований принимать Эльвира как блудного сына. Если забыть эту историю с жертвоприношением, думал он, не принимать это так серьезно, в надежде на то, что Эльвир со временем все поймет…
Но он чувствовал, что, как бы он не хотел этого, он не может пойти против собственной совести.
— Эльвир, — растерянно сказал он, — вспомни Торберга, вспомни, как он умер, без причастия и без отпущения грехов… Ты не должен отправляться на битву, не решив для себя этот вопрос!
— Ты мог бы, конечно, отпустить мне грехи, в которых я сочту нужным исповедоваться, — продолжал Эльвир.
Энунд задумался.
— Нет, — сказал он. — Ты не можешь торговаться с Богом.
Эльвир опустил голову, но потом снова взглянул на священника.
— Я могу поклясться тебе, что больше никогда не буду есть жертвенное мясо, — сказал он, — так что в будущем это будет для меня грехом, потому что это будет считаться нарушением клятвы.
— Для тебя и вчера это было грехом, — ответил священник. — И если ты не сознаешься передо мной в этом грехе и не раскаешься в нем, я не смогу дать тебе отпущение грехов.
— Не меньшим грехом было бы мое лицемерие, — сказал Эльвир. — И я не считаю, что поступил плохо.
— Значит, ты не веришь мне, священнику, что совершил грех?
Эльвир покачал головой.
И они расстались с сожалением.
— Ты должна пообещать мне вот что, Сигрид: если я не вернусь назад, окрести детей и окрестись сама.
Голос Эльвира казался чужим, когда он произносил эти слова, монотонным и вымученным. И в глубине его глаз, под маской равнодушия, которое он пытался напустить на себя, скрывалась боль.
Боль была на его лице и в последнее утро перед отъездом на юг, и еще что-то знакомое и близкое и в то же время чужое и далекое, путающее ее. И чувство, которое она испытывала к нему, ничего общего не имело с обычной тоской. Ведь Эльвир, привыкший говорить с ней обо всем на свете, в эту последнюю ночь молчал о том, что мучило его.
За день до отъезда он вернулся из Стейнкьера в мрачном настроении, это она заметила. И когда он сказал, что беседовал со священником, она подумала, что, возможно, это и испортило ему настроение.
И когда она спросила, в чем дело, он ответил, что об этом не стоит говорить. И тут же прижал ее к себе с такой мрачной дикостью, что она испугалась.
В последнее утро перед отъездом в церкви была месса; Эльвир пришел на нее вместе с Сигрид. Лицо его было непроницаемым, когда он стал на колени на земляной пол и перекрестился. Но когда ярл и все остальные, уходя в поход, устремились к алтарю, чтобы получить святые дары, он вышел из церкви.
Выйдя наружу, он немного помедлил, словно ожидая кого-то. Но, увидев Энунда, направлявшегося вместе с ярлом в Стейнкьер, он вывел из конюшни коня и так огрел его плетью, что тот понесся стрелой.
Перед
Щиты и боевые топоры, колчаны со стрелами и луки — все это грузилось на корабли и там раскладывалось по местам.
Эльвир и Сигрид уже попрощались наедине. На пристани, на глазах у всех, они только пожали друг другу руки, и Эльвир поднялся на борт «Козла».
Сигрид попрощалась с остальными — с Туриром, Сигурдом и Финном.
Ингерид тоже была на пристани.
— Будь готова к отъезду, когда я вернусь, — сказал ей Финн, улыбнулся и прыгнул на свой корабль.
Но все это было теперь для Сигрид в прошлом; со дня отплытия драккаров прошло много серых дней и одиноких ночей.
После дня весеннего равноденствия наступило лето, дни стали длиннее и светлее.
Длиннее, да, но светлее… Для Сигрид, во всяком случае, они светлее не стали.
Но все это время Тора помогала ей, поддерживала ее.
Тора уже ходила без посторонней помощи, и Сигрид казалось совершенно невероятным, что она просидела, словно калека, долгие годы.
Сигрид испытывала не только радость по поводу того, что Тора ходит на своих ногах. Одолжив у Сигрид ключи, Тора сновала повсюду и вмешивалась во все дела. Но постепенно она угомонилась и стала уравновешенной и спокойной, что очень удивляло Сигрид.
Священник Энунд по-прежнему наведывался в Эгга, в основном, для того, чтобы поговорить с Торой. Но с Сигрид у него тоже был разговор.
Однажды она рассказала ему, что Эльвир пожелал, чтобы она и дети окрестились.
Энунд был удивлен.
— Зачем же ждать?.. — сказал он. — Если он в самом деле так считает…
Сигрид не знала, что ей следует ответить, да и Энунд был озадачен.
— Во всяком случае, он не будет против, если ты вместе с остальными будешь приходить ко мне послушать о христианстве, — сказал он.
И Сигрид стала каждый вечер ходить в Стейнкьер к священнику Энунду.
За эти месяцы Сигрид многое обдумала. И теперь, всерьез изучая христианство, она часто думала о том, что говорил ей Эльвир, особенно в ночь после посещения церкви в Стейнкьере. И она пыталась сопоставить то, чему учил Энунд, с тем, что говорил ей Эльвир. И то, что говорил Энунд, казалось ей понятнее.
Разговоры Эльвира об «агапе» и бескорыстной любви были чужды ей и казались такими же непонятными, как и его рассказы о дальних странах. Но все-таки она поняла крупицу из того, что он сказал ей в ту ночь.
Она думала о земле обетованной, лежащей далеко за морем; она слышала, как рассказывали о ней люди, вернувшиеся из дальних походов. Они говорили, что земля эта появляется внезапно — и в такой близи, что корабль может в следующий момент врезаться в берег. Но потом она исчезает. В ясные вечера Сигрид не раз высматривала ее, и ей казалось иногда, что она различает ее контуры.