Серебряный остров

Лапин Борис Федорович

Саньке Валюхин план показался очень уж сложным. Ради чего, собственно, затевать такую длинную игру? Но Валюха заявила, что иначе Цырен с ней и разговаривать не захочет, и Санька, доверчивая душа, согласился. И Рудик согласился, ему-то что! Теперь же день ото дня становилось яснее: не так все просто, не из-за музейного поручения затеяла Валюха «тайную операцию». Скорее наоборот! И вот что из этого вышло.

— Чего скис? — сердито спросила Валюха, когда въехали во двор интерната. — За Цырена переживаешь? А ты за него не переживай, он в твоем сочувствии не нуждается. Не такой уж он одинокий и оторванный от

коллектива, как мы думали. И знаешь, что он рассказал? Слово?

Санька сделал жест, будто вырвал зуб, так они в детстве давали друг другу «слово» — обещание молчать. Валюха придвинулась вплотную и зашептала:

— Он мне открыл… Нет, не могу, поклялась… — Глаза ее блестели. — В общем, один громадный секрет. А летом мы идем в экспедицию… кое-что искать. У нас даже карта есть…

— Уже и «у нас»?

— Ну — у него. Какая разница…

— Да, конечно, никакой, — согласился Санька, снова зачем-то окуная в бочку уже полное ведро.

Точно его самого окунули в студеную воду. Если бы он терял только Валюху! Оказывается, и музей вместе, с Серебряным островом ничего не стоит по сравнению с настоящей тайной. Коли даже трезвая Валюхина голова закружилась, значит, на сцену выходят верблюды Чингисхана…

Вечером в комнате у Маринки Большешаповой клеили стенд «Байкал промышленный». Рудик сидел удрученный — так исцарапал негативы при проявке, что хоть не печатай. Зато Маринкины фотографии получились не хуже, чем в «Огоньке». Вдобавок к фотографиям вырезали из журналов Байкальский целлюлозный завод, сплав леса «сигарами» и несколько пейзажей.

В комнату просунулось озабоченное лицо Валюхи:

— Санька, выйдь на секунду!

Коридор был пуст, они встали у окна.

— Санечка, — сказала Валюха ласково, как умела, наверное, она одна. — Обиделся на меня, да? Я ведь такая дура, что в голове, то и на языке. Мне показалось, ты обиделся, а я из всех людей на свете больше всего боюсь обидеть тебя. Ты же мне как брат, и даже больше. Как бы это объяснить? Я и не подозревала, что он такой хороший, Цырен. Понимаешь, мы поговорили по душам, и вдруг он мне совсем с другой стороны открылся. Как же объяснить? Ну вот — тебе когда-нибудь нравилась девчонка?

— Конечно! Ты! — ляпнул Санька и тут же обругал себя: «Ох, святая простота! Разве так можно?»

— Да нет, я не про то. Мы с тобой друзья, просто друзья, как брат и сестра…

— И даже больше, — подсказал Санька.

— Правильно. Ты мне самый близкий друг, понимаешь?

— А, вон ты о чем! Теперь понимаю, — Санька изо всех сил постарался рассмеяться. — Так бы сразу и сказала! Да, одна девчонка мне очень даже нравится. Не как друг и не как сестра.

— Кто?! — глаза Валюхи презрительно сощурились.

Она стояла рядом маленькая, беззащитная, в стоптанных унтиках, в старой лыжной куртке, и косицы кисточками торчали в стороны. Привычная, домашняя. Чем-то неуловимо похожая на Санькину мать. Может быть, иголкой, вколотой в кармашек куртки? С тех пор, как Санька помнит себя, он всегда видел такую иголку на груди матери. А когда поселился в интернате, вместе с иголкой на Валюхиной куртке словно переехала из Сохоя в Горячие Ключи частица его дома. Не раз выколупывала Валюха этой иголкой ему занозы, а бывали такие — бр-р-р!

Не раз зашивала распластанные в играх штаны и рубахи

и ворчала совсем как мать: «Господи, все-то на нем горит!»

И вот теперь он должен нанести удар Валюхе. Потому что она виновата. И потому что иначе он не выдержит. Нет, он не мстил ей, даже не думал об этом минуту назад. Просто у него не было другого выхода.

— Кто? — одними губами повторила Валюха.

Санька торопливо перебирал в памяти всех знакомых девчонок и ни на одной не мог остановиться: Валюха не поверила бы. С ним никогда еще не случалось ничего похожего, но он знал откуда-то, что должен поступить именно так. Соврать. Пусть уж лучше она его ненавидит, чем_ будут потом жалеть вдвоем с Цыреном. И когда невозможно стало дольше молчать, он вспомнил: Маринка. Конечно, Маринка, первая школьная красавица, в которую чуть не каждый третий влюблен! Уж тут-то Валюха не усомнится. И он выдохнул:

— Маринка.

— Ах, вон оно что! — Валюха гордо вздернула нос, и Санька понял, как больно ударил. — Давно?

— Всегда, — покорно сообщил он. Дальше врать было уже легче. — А особенно в эту поездку. В каникулы.

— То-то все вокруг нее вертишься. Нашел то-же… — И вдруг спохватилась, прервала себя на полуслове: — А как же я?

— Ты? Но ты же просто друг. И сестра. И потом… Ты ведь с Цыреном, тебе все равно. Ладно, побегу. Пока…..

И оставил ее одну в пустом полутемном коридоре.

Рудик с Маринкой по-прежнему наклеивали фотографии, будто в мире ничего не произошло. Он уткнулся лицом в замороженное окно, и по щекам его прокатились две горячие капли.

— Ты чего там, Саня? — спросила Маринка. — Иди помогай, а то до ночи прокопаемся.

Он промолчал. Маринка подошла, положила на плечо наманикюренные пальцы.

— Господи, Санька! Что с тобой? Что случилось, сумасшедший? Рудик, не видишь, человек плачет!

Санька досадливо стряхнул ее руку.

— Привязалась! Ничего я не плачу. Ногу зашиб на лестнице.

Рудик глянул на него исподлобья:

— Наверное, на той самой ступеньке?

— А то еще на какой, — подтвердил Санька, хотя понятия не имел, о какой ступеньке речь.

— Уже неделю твержу: надо починить, — объяснил Рудик. — Я позавчера тоже расшибся. А в субботу тетя Дуся…

Санька смотрел на стенд, но не видел ничего, только ее, Валюху. Как он мог? Обидеть, обмануть, предать — и оставить одну в этом гулком темном коридоре? Ее — маленькую, беззащитную, загородившуюся руками от его слов, точно от удара? С этой иголкой в курточке? С глазами, полными слез? Как он мог!?

Санька рванул дверь, выскочил в коридор, чтобы выяснить, уладить, вернуть. Но Валюхи уже не было.

ПАТРОН

Павел Егорович, накинув на плечи полушубок, стоял у окна своего крохотного директорского кабинета. Сквозь проталину в ледяном узоре виднелась только сосна на пригорке да часть двора с крыльцом — весь остальной мир стерла, поглотила метель. С воем и посвистом набрасывалась она на школу, так что прочное деревянное здание сотрясалось, швыряла пригоршни колючего снега, стучала задранной на крыше жестью. Похоже, непогода и не собиралась униматься. Вот уже третий день словно белую марлю натянули за окном: ни поселка, ни леса, ни Длинного мыса, лишь снег, снег…