Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я
Шрифт:
«Сестры Герцык принадлежали к тем замечательным русским женщинам, для которых жить значило духовно гореть» (Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся).
«Адя. Старшая дочь. Гордость отца. В три года уже читает. Семейное предание о том, что при юбилейном чествовании деда-генерала, поставленная на нарядный, в хрустале, стол, она произнесла поздравительную речь от имени всех детей его. И не сбилась, не оробела среди обступивших ее старичков в трясущемся серебре эполет. Было ей пять лет.
…Некрасивое, умное лицо со складкой напряженной мысли между бровями – такая она на
«Что вижу я, произнося слово: „Аделаида“? Взгляд ее светлый, широкий, скользкий, все душевно охватывающий и в то же время проникающий в того, на кого направлен, необычным теплом входя в собеседника и в нем поселяясь добрым даром интимности, волшебством понимания, принимания человека таким, как он есть, мгновенной приспособляемостью ума и сердца – с полным отсутствием критики, в органической неспособности поучать. Впивая эту сущность, с готовностью оказать помощь на любом повороте трудности, радуясь любой светлой точке, штриху в рисунке данной встречи. Неудивительно, что Аделаида стала прочным другом Максимилиана Волошина – человека, поэта, художника, другом его, принимавшего каждого, кто встречался, с желанием – изучив умом, принять – сердцем.
…Ничего примечательного не было в наружности Аделаиды Казимировны: начавшее увядать лицо, неяркость черт, не особое внимание к одежде, к прическе – но голос, на других непохожий (легкий, еле трогающий слово, с польским акцентом – тоже не характерно-польским, а только слегка иначе называющим свойства и вещи), сразу входил в вас ласкающим движением задумчивости; его было нельзя позабыть. В нем была тень готовности отступить сейчас же, если надо, не настоять ни на чем, уступить дорогу, и была такая глубина деликатности, такое прислушивание, такая даже привычка восхититься – другим, не собой» (А. Цветаева. Неисчерпаемое).
«Это была глубоко обворожительная женщина средних лет, некрасивая и глухая. „Поэт чистой воды“, как кто-то сказал о ней. Одна из самых больших и сердечных дружб Марины [Цветаевой. – Сост.]…Из-за своей глухоты, отрешенности и необычайной своей деликатности она ощущала себя в быту растерянной и беспомощной. Но, обладая волей, и добротой, и какой-то особенной отвагой, ей свойственной, жила мужественно и просто, готовая перенести все, что пошлет жизнь.
Ее глухота окружила ее стеной, отделив от людей, голосов, высказываний. На лице блуждала недоуменная полуулыбка, придававшая что-то жалобное ее круглому худому лицу с бледными глазами, неправильным носом, с русыми волосами на прямой ряд, чуть вьющимися, всему ее скромному существу. Она старалась не показывать своей печали. И был в ней тонкий юмор, отзывчивость на смех. Одаренность сквозила во всем. Ее руки, легкие, дарящие, были протянуты – к каждому. И была способность к восхищению и неспособность осудить человека. Основным ее чувством была благодарность – за мир» (А. Цветаева. Воспоминания).
«У меня давно-давно, еще в Москве, было о ней чувство, что она не знает греха, стоит не выше его, но как-то вне. И в этом была ее сила, мудрость, очарование, незлобивость, вдохновенность. Где я найду слова, чтобы возблагодарить ее за все, что она мне давала в эти годы, – сочувствие, понимание,
«Г-жа Герцык в искусстве ищет своего пути. Своеобразны ее ритмы, ее язык, ее образы. Ей больше нравится искать музыкальности стиха в его свободе, чем в механическом подсчете ударений. Она охотно обогащает свой словарь неологизмами, словами старинными, областными, малоупотребительными (в этом она верная ученица Вяч. Иванова). Она предпочитает отваживаться на новые словосочетания, чем пользоваться уже признанно „поэтическими“ эпитетами и сравнениями» (В. Брюсов. Далекие и близкие).
«Чужд ей искусственный канон стихотворчества, зато как самородный студеный ключ бьет чистая и сильная струя стихийно-пламенной родовой славянской речи, а речь эта сама уже творит миф и деет чары, и проносит сквозь культурную сложность слышавшей флейты Ницше души – отзвуки путивльского плача Ярославны» (В. Иванов. Письма о русской поэзии).
«Ее отношение к жизни никогда не просто, не цельно, оно всегда точно затуманено. Сознание раздвоено, расщеплено…В борьбе между торжествующей жизнью и страданием Аделаида всегда на стороне страдания. Ей ревниво думается, что люди плохо горюют горе, не дают ему встать во всю мощь, ей бы укрыть его…Приманить, приручить страдание, наиграться с ним – это ли не мотив поэта Аделаиды Герцык?» (Е. Герцык. Воспоминания).
«Все, что создало, напоило, зажгло эту поэзию-песню, коренится в русской душе и в русской земле. Ее лирическая тропа из девичьей светлицы среди чащоб, марев и зарев российского бытия в скит к старцу и к Богу – не тропа ли это каждого русского писателя и… русской богомолки» (Л. Столица. Поэтесса-вещунья).
ГЕРЦЫК (наст. фам. Лубны-Герцык) Евгения Казимировна
Переводчица, критик, мемуаристка. Публикации в журналах «Вопросы жизни», «Золотое руно». Переводы сочинений Ф. Ницше «Помрачение кумиров» [ «Сумерки богов». – Сост.] (М., 1900; 2-е изд. под назв. «Сумерки кумиров» – М., 1902), «Утренняя заря. Размышления о нравственных понятиях» (М., 1901), «Несвоевременные размышления» (М., 1905), а также переводы из У. Джеймса, Э. Карпентера, С. Лагерлеф, Ж. К. Гюисманса, А. де Мюссе. Сестра А. Герцык. Близкий друг В. Иванова, Н. Бердяева, Л. Шестова, С. Булгакова, С. Парнок, М. Волошина.
«Евгения была красивей сестры, черты – четки, а горбоносость ее придавала ее сходству с сестрой – большую жизненность – как теперь говорят, активность. Она была, как вся семья их, хорошо зная языки, превосходной переводчицей, дружила с Вячеславом Ивановым, печаталась. И она одна из всех умела говорить с глухой сестрой – совсем тихо, у ее уха, не повышая резко и ненужно голос, как делали многие, отчего та, вздрогнув, отшатывалась, улыбаясь беспомощно. Сходство сестер было психофизическое, основанное на сходстве их душ. Друг друга они обожали» (А. Цветаева. Неисчерпаемое).