Середина июля
Шрифт:
А ведь самому Апарцеву было не до смеха. Какая-то сила жестоко расправлялась не только с Ивановым, но и с ним, он, как и Иванов, лишался, может быть, "Звона", терял лицо окончательно перед наступлением хаоса, абсурда и бессмыслицы в лице Лепетова. В руках этой силы, таинственной и необъяснимой, он вовсе не чувствовал себя клоуном, более того, он сердцем понимал, что шутки шутками, а вот оставлять Иванова наедине с этой силой не что иное как преступление, которое потом не оправдаешь ссылками на то, что, мол, недоглядел, просмеялся и прозевал истинную драму. Иванов, наверное, потому и оставался клоуном, что по-прежнему думал о клоунской борьбе с Лепетовым и во имя некой народной правды, хотел этой борьбы, ратовал за что-то рациональное и стукни его по голове - он тотчас же выскочил бы с проповедью реализма, понятного народу, нужного народу и будто любимого им. А Апарцев уже понимал, что из клоунского состояния пора выходить и что впереди бесстрастно дожидается мудрость - твоя воля, достигать ли ее, нет ли, - но если ты не поспешишь к ней, если предпочтешь остаться на прежнем месте, окончательно задерживаясь в развитии, то и с литературой следует распроститься. Вот в чем штука! В клоунстве Иванова можно было бросить, вполне можно было уйти вперед и издали смеяться над его бестолковыми выходками. Однако бросить его в тисках дьявольской силы, которая, если принять во внимание их слабые
– Я вздремну, - сказал Иванов.
– Я еще очень слаб, и меня клонит в сон. А тебя, Саша, я очень прошу побыть здесь, пока я не приду в себя. Можешь ты сделать это для меня?
Робко и доверчиво улыбаясь, он вложил руку в руки Апарцева, и тот легким пожатием дал понять, что не уйдет. Иванов с видимым облегчением задача сообщности была решена - запрокинул на подушке голову, повернул лицо к стене и погрузился в сон. Рука, кстати, у него была влажная от пота, как у температурного больного, и напрашивалось подозрение, что парень, чего доброго, даже и в горячке, в бреду. Может быть, порождением бреда следует считать рассказ о покушении на самоубийство? Не выдумано ли пари Лепетова, объясняющее его появление в редакции "Звона"? Стоит ли принимать на веру все эти разглагольствования Иванова о его неминуемом разрыве с журналом и печальном уходе в никуда? А может быть, бред именно то, что все это правда и впрямь Лепетов, желающий выиграть спор, будет печататься в "Звоне", тем самым тесня все одобренное ранее и уже едва ли не запущенное в печать Ивановым и Семочкиным, ибо Лепетова, ясное дело, будут печатать в первую очередь? Уж не вымысел ли, не галлюцинация ли и кошмарное видение сам этот Лепетов при всем его умении материализоваться, да еще там, где его менее всего ждут, но все-таки встретят почтительно? В недоумении, в раздражении Апарцев, освободив руки из липкого плена ивановской ладони, встал и огляделся. Тревога охватила его. Зачем ему сидеть в этом доме, в этой темной и грязной комнате, для чего охранять сон в сущности чужого и, не исключено, глубоко больного человека? Побыть здесь - это выглядело заданием, а не просьбой, и Апарцев был недоволен. Он бы и сам, наверное, не ушел, пока не убедился, что Иванов в безопасности и сон несомненно идет ему на пользу, но как же это человеку приходит в голову сказать: я сосну часок-другой, а ты посиди рядом с моей постелью, побудь-ка при мне заместо сиделки? Понятное дело, человек, видя себя на пике отчаяния и как бы уже ничего иного, кроме трагического пафоса, не ведая, словно бы мимоходом вручает свою судьбу другому, ближнему, единственному, кто в роковой час оказался рядом, человек уже этого единственного и боготворит, и молит о новых благодеяниях, и, волей-неволей, как бы по чистой случайности и машинально, нагружает новенькими обязанностями, но все же, все же... почему бы и не вдуматься, что же этот ближний, этот поставленный божеством и одновременно низведенный до уровня слуги единственный будет делать в чужом доме, пока доверившийся ему преспокойно спит? Итак, меня удостоили роли домового, подумал Апарцев, и роль была ему явно не по душе. Он громко крякнул. Хотел разбудить хозяина, что ли? Иванов спал блаженно, прочно, с чувством удовлетворения и завершенности. Апарцев же попал в раздрыг, в состояние, которое не обведешь веселенькой, с завитушками, рамкой, и не знал, чем занять себя. Он прошелся по комнате из угла в угол, скрипя половицами, но и этот звук явно не мешал Иванову оздоровляться сном. Иванов укреплялся. А силы Апарцева рассеивались в глупом раздражении.
Где же моя душа, и что она собой представляет?
– терзался он вопросами, ему казалось, что он, как глупая рыбина, угодил в невод, в ловушку. Как можно находиться без дела и без цели в чужом доме, исполнять абсолютно бесполезную роль хранителя сна задурившего человека, бороться как с наваждением с навязанным ему сознанием долга и думать при этом о чем-то важном? Болезненно он вспоминал теперь часы, проведенные дома в безделии, в пустяковых занятиях, в бесплодной суете, - он мог бы воспользоваться досугом и решить, прояснить нечто главное в своей жизни, а может быть, и в жизни всякого человека, но не воспользовался и не прояснил. Теперь он очертя голову летит в пропасть какого-то невосполнимого упущения, в бездну огромного и бездарного пробела, и это так похоже на смерть. И так ему важно и необходимо теперь понять то главное, как бы даже восстановить, но у него нет ни малейшего шанса сделать это, потому что он в чужом доме, в плену у чужой бредовой болезни и глупости, а по сути, в западне, там, где уже и главное не спасет его.
В бессильной ярости Апарцев топал ногами, сшибал на бегу стулья и преувеличенно кашлял. Стало совсем темно, он включил настольную лампу, и взгляд его тотчас упал на рукописи, аккуратной стопочкой сложенные на столе. Видимо, за этим массивным письменным столом Иванов трудится, удобно устроив руки на добротном зеленом сукне и бросая пепел сигареты в мощный зев изображающей что-то сказочное пепельницы, читает рукописи, решает судьбу присланных в редакцию творений. Это приличный реалистический рассказ, а это прочь - иррациональная мукулатура. Аналитический ум Иванова работает как режущая бумагу машина над тем, что не приемлет сердце, зато в сердце его тепло и удобно лежать сочинениям правильных, милых, чуточку старомодных реалистов. Апарцев ожесточенно усмехнулся. Иванов живет бедно, а стол у него богатый, не что иное как воплощенная писательская мечта. Иванов почувствовал уверенность в себе и в значительности избранного пути, когда завладел им. А было время, когда юный Иванов, внимающий лекциям маститых литературоведов и в подворотнях пьющий вино с будущими собратьями по перу, грезил о собственном кабинете, который обставит в соответствии с изощренным вкусом плодовитого, беспрерывно работающего, но отнюдь не витающего в эмпиреях писателя; знал и тогда, что, где и как расставит в этом кабинете. Не все сбылось, но стол, спору нет, великолепен. Апарцеву представилось, как Иванов сидит за ним, важный, даже надутый, и в его голове бродят нехитрые мысли; глядишь, иной раз и о бабах; разумеется, он ненавидит эти рукописи, которые все носят и носят в редакцию безнадежные, сумасшедшие писаки. Затеял Апарцев разговор с погруженным в сон Ивановым, потряс у него под носом судорожно сжатым кулаком, хотел вызвать безмятежно похрапывающего критика на горячий спор.
– А вот меня они всегда интриговали, эти чужие рукописи, - кричал Апарцев, - мне в них вечно чудится загадка, знаю я, что можно быстро пролистнуть что-то мелкое, неграмотное, жалкое, но и верю, что вдруг все-таки наткнешься на настоящий шедевр. Как же без такой веры, Петя? В рукописях, да, друг, именно в рукописях надо искать что-то новое, невиданное, небывалое, чего не найдешь даже в книгах, которые до сих пор не удосужился прочитать. Разве можно жить
Нет, он не отдает предпочтение рукописям никому еще не известных авторов перед выдержавшими испытание временем томами, это было бы слишком, но если перед томами он испытывает здоровый и в сущности спокойный благоговейный трепет, то с рукописями его связывает какое-то иррациональное волнение, и это говорит, наверное, о его неизбывной тяге к постоянным открытиям. Если и стоит жить вечно, то разве что ради открытий, неуклонного расширения горизонтов. Вот и сейчас он на что-то надеялся в аккуратной стопке машинописных текстов, и смущало лишь то, что их дальнейшая судьба зависит от Иванова. В этом чуялась и его собственная зависимость от критика "Звона", ведь и его рукописи проходили через ивановские потные руки. Но выше и причастности Иванова к судьбоносным приговорам литературе, и интереса к сиротливо дожидавшемся решения своей участи рукописям поднималось в Апарцеве необходимость, жадная потребность без промедления выяснить для себя что-то важное и окончательное. Плевать, что он в чужом доме и приставлен часовым к паяцу! Здесь и сейчас! Апарцев вновь прошелся по комнате. В рукописях и в Иванове было, конечно, что-то лишнее, отвлекающее, сквозь рукописи просвечивали робкие глазки начинающих писателей, высматривающих в будущем надежду для себя, а Иванов, преисполненный сознания собственного достоинства и суровости, не спешил изучать их, прикасаясь же к ним, брезгливо морщился, - и то, и другое представлялось Апарцеву, тлетворной, как лепетовские писания, зловонной суетой. К счастью, он уже миновал стадию первых шагов на литературном поприще, всегда сопряженных с риском напороться на бессердечного рецензента. Иванов уже не страшен ему. Но многого ли он достиг, преодолев рецензентов и Иванова? В душе тусклая неопределенность, туман, душа словно болотные камыши, сквозь которые цедится вечерний туман. Необходимость чистоты и ясности режет как нож, работает четко, как игла швейной машинки, а результата, итога какого-нибудь не видать. Впрочем, всякий, кому предначертано судьбой со временем подняться на Олимп и с замечательной высоты окинуть пытливым взором мир, начинает с прохождения через такого Иванова, и может быть, не раз и не два суждено ему повторить это прохождение. Здесь и сейчас не для того ли он, чтобы, оттолкнувшись еще раз от Иванова, от его работы, от великолепного ивановского стола, подняться ступенькой выше, а то и дотянуться уже хотя бы кончиками пальцев до облаков? Вздохнув, Апарцев сел за стол и стал перебирать рукописи. Какая скука! Выучились грамотейству писания, и как плохо пишут! Как будто специально для Иванова. Апарцев недобро усмехнулся. Да, он делает работу, которую должен делать Иванов, и делает он ее гораздо лучше и именно с той чистотой помыслов, которой так не хватает Иванову. И сразу у него уже возникло знание, какую рукопись следует отложить, а какой стоит заняться. Это было знание профессионала; он гордился им, понимал, что работает отлично, что всегда справлялся бы с этими обязанностями лучше Иванова и было бы даже правильно, если бы "Звон" уволил Иванова, а его, Апарцева, взял, с заведомым интересом прислушиваясь к его мнению. В какое-то мгновение он уже постиг суть всей стопки рукописей, осознал, что в ней только одно маленькое сочинение, всего в несколько страничек, заслуживает внимания. Не сожалея об отвергнутых рассказах и повестях, стряхивая пепел в весомую сказочность пепельницы, он важно и зорко вчитывался в странный текст.
"Брат!" - начинал аноним свое повествование. Апарцев скрипнул зубами, ему показалось слишком фамильярным, развязным это обращение. Далее аноним не без игривости высказывал предположение на счет задумки того, кого он назвал братом, приобщиться к литературному процессу: "... если ты решил заняться русским литературным трудом...", - и следом предписывал: "... будь готов к превеликим огорчениям". Обращало на себя внимание это странное возведение литературного труда в ранг русского, оказывало магическое воздействие, читателю оставалось почесывать затылок и хмуриться - его словно вводили в некий эзотерический круг, не спрашивая, хочет ли он этого. Но инициация все еще отдавала как будто забавой, о возвещенных огорчениях говорилось, что они "неведомы никому другому, кроме твоих собратьев по несчастью, и тебе первому показались бы смешными, останься ты вне литературы".
Нахохлившись, как воробей на ветру, Апарцев читал послание:
"Допустим, ты решил твердо, определился, сказал: я писатель. Прекрасно! Но ты уже в царстве неверных отражений. Ожидая быстрого успеха или, по крайней мере, посмертной славы, ты, между тем, уже подписал контракт с дьяволом, который вместо тебя решит, каким тебе быть в глазах окружающих. Ты воображаешь себя величавым мастером и духовным водителем, но люд, может статься, усмотрит в тебе лишь нечто смехотворное. Я тебя предупредил. А ты, похоже, досадуешь на мое предупреждение? Кричишь, что решать тебе и только тебе? Что ты один можешь и должен быть творцом своего образа? Не кипятись понапрасну. Все-таки дьявол, а не ты, решит, быть тебе прославленным и маститым или остаться в тени, остаться, может быть, навсегда. В его власти озарить тебя лучами славы, например, когда ты менее всего этого ожидаешь и на том изгибе твоих творческих исканий, которому ты сам не склонен был придавать особого значения, и затереть, спрятать от глаз людских твою гениальность, даже если искры ее будут сыпаться во тьме, как метеоритный дождь.
Но в минуту горького разочарования не вскипай мыслью, что это ты, именно ты один такой невезучий, а осознай, что в царстве ложных отражений происходящая с тобой беда непризнанности вполне вероятна, объяснима и, в сущности, естественна. И еще спроси себя: хотел бы ты иметь славу того собрата по перу, которому ты, возможно, в какую-то минуту и завидуешь, хотя тебе более чем понятна сомнительность его славы? Но если говорить серьезно, то вот какую истину можно постичь в мире литературы, когда сходит на нет торопливое и пустое восхищение им, когда изживает себя мечта о славе и обогащении и в русском литературном лабиринте тобой движет уже не себялюбие и тщеславие, а искреннее и взволнованное стремление разобраться во всем, что его составляет. Говорят, что русская литература велика, ужасно самобытна, единственна в своем роде, неподражаема. Кто с этим спорит! Но, двигаясь среди вершин этой громадной литературы, обрати внимание на тот прискорбный факт, что она покоится на костях тебе подобных, и, не исключено, ты угадаешь правду, а именно: среди костей тех немало и бренных останков мучеников, несправедливо, жестоко, порой сознательно и во имя тайных и злых целей замученных. Ты, кажется, уже восклицаешь: а, понял! тут речь о расстрелянных, насильно вычеркнутых из памяти потомков!
Это так, но это только часть правды. Все-таки не люди, не следователи и судьи, и не какие-нибудь там недобросовестные литературоведы повинны в забвении многих славных писательских имен, а сила, превосходящая человеческую, та, которую мы почти условились называть дьявольской. Человеческая сила, способная погубить славное имя, действует в пределах одного поколения, воспитанного в определенных идеях и намерениях, а последующее поколение вполне имеет шанс восстановить справедливость. А то, что исказил, очернил или сгубил дьявол, человеку исправить не под силу.