Сергеев и городок

Зайончковский Олег Викторович

Утром, плохо соображая, но чувствуя себя преступником, Сергеев плелся за стариком в направлении котельной. Кривой довольно бодро косолапил по тропке:

— Не боись! Я ему тушенки прихватил. Отмажем тебя!

Он обернулся:

А хошь, чего покажу? Вчерась, помнишь, я про фабрику говорил?

— Ну?

— Пошли.

Они свернули с тропинки и, бороздя невесомый снег, скатились в залешенную низинку.

— Смотри!

Паук стал обмахивать рукавицами нечто, похожее на сугроб. Из-под снега показалось...

огромное чугунное маховое колесо, выступавшее над землей только малой своей частью. Когда-то оно и впрямь приводило в движение фабричные станки.

— Видал? — гордо

спросил дед. — Читай, что написано.

— «...и сынъ», — разобрал Сергеев на ободе.

— То-то... У него и отец был, да в болото укатился.

— Ясно... — парень улыбнулся.

— Ни хрена тебе не ясно... — Паутин поморщился. — Ладно, пошли сдаваться твоему Бляблину.

Не поле перейти...

Хорошо жить в рабочем квартале, под крылом родного завода. Будильника здесь не требуется: встаешь по гудку, а если, к примеру, вечор перебрал — все одно не проспишь. Пятиэтажка панельная в семь утра наполняется такими звуками, так содрогается, что, кажется, и мертвый из гроба встанет. Этот грозный шум означает: встает, подымается рабочий народ — кто к станку, кто к рулю... И не определишь, кто пердит, кто сморкается — все сливается в мощном гуле. Звенят шкафы, ревет в унитазах вода, скорый топот тяжелых пяток заставляет прыгать люстры. За окошком уже слышно: скрип-скрип... потом скрип-скрип-скрип... снежный скрип нарастает и сливается, так что может почудиться, будто сходит с горы лавина или оползень. Посмотришь на улицу — и сердце зайдется в радостном изумлении: как же нас много! Ровным, широким потоком идут рабочие, оставляют за собой густые шлейфы дыма, словно ход им дает паровая машина; инженеры выпрыгивают в толпе, как горбуша, спешащая на нерест...

Хорошо, между прочим, жить в десяти минутах от проходной: и утром не опоздаешь, и в обед успеешь сбегать щец холодных навернуть, и, главное, вечером завсегда до дому дойдешь — в крайнем случае донесут товарищи.

Однако Ване Шишкину эти блага жизни присвоены не были, потому что ездил он на завод аж из деревни Короськово. Пойти на завод надоумила Ваньку мать его, Пелагея. Все зудела.

— Ступай, Ванька, в завод работать, ить сопьесси в деревне-то, как отец твой.

Вот простота! Будто в заводе не «сопьесси»... Все талдычила:

— Ступай, Ванька, не то век будешь коровам хвосты заносить. И денех колхоз не плотит... А в заводе из тебя, дурака, человека сделают.

Тут права была Пелагея. Рабочий человек тогда был самый уважаемый: тебе и почет, и заработок, и в Евпаторию бесплатная путевка. Только рабочую закваску... ее с молоком матери всосать надобно — железо не каждому в руки дается, его чувствовать нужно. А сколько знаний требуется: и допуски, и посадки, и в чертежах разбираться! Инженер прибежит, шлепнет бумажный ворох на верстак, а ты мозги ломай... Кроме того, рабочий человек, не в пример крестьянину, чистоплотный: если баба, скажем, в ванне белье замочит или карпа магазинного туда плавать пустит, он сейчас ей «втык» сделает: «А ну, — скажет, — освобождай немедля — или где я, по-твоему, должен жопу мыть?» Не то что у них в деревне: погадит в огороде и не всякий раз еще лопухом подотрется.

Так что поначалу нелегко пришлось Ваньке в цехе. Работу, конечно, давали ему что попроще: стружку убрать, кирпич перетащить... В колхоз посылали по разнарядке — вот смеху! — к себе же в деревню, как городского; уж он там три нормы делал... Но постепенно Шишкин у нас прижился; народ мы добродушный: отчего же, коли из себя не строишь — живи. К одному его не могли никак приучить — ноги мыть. И так ему намекали, и этак: «До чего ж ты, Ванька, вонючий... Посмотри, у тебя черно между пальцами». А

он только улыбался и отвечал: «Мы деревенские, у нас ваннов нету». — «Да ты хоть в душ сходи — рядом же с раздевалкой!» — «Куды... там народу полно», — ежился Ванька. Это он, значит, стеснялся голым в коллективе показаться, а вонять ему стыдно не было... деревня, одно слово. Между тем смердел Шишкин безо всяких шуток —- даже не так сам, как почему-то его шкафчик Вокруг этого шкафчика была мертвая зона, как на химическом полигоне: три справа от него и три слева стояли пустые. Как-то зашел в раздевалку начальник цеха Бубнов Анатолий Иваныч, понюхал воздух и прослезился. А потом как гаркнет:

— Чей шкаф?! Вы что, мать вашу, здесь покойника держите, что ли?

Из-за Ванькиных ног вышла однажды кон-фузия. Послали его раз в бухгалтерию столы двигать, так одной нервной бухгалтерше плохо сделалось. Больше его в инженерный корпус не командировали... В общем, непросто с ним было: терпеть приходилось и запах его, и невежество деревенское, и, главное, непроходимую крестьянскую тупость.

Но и Ваня терпел немало по милости мамки Пелагеи. Каждый день страданье доставляла ему дорога из Короськова в город и обратно. Особенно зимой: выйдет он затемно — а поле перемело, тропинок нет и вешки все ветром повалило. Таранит Ваня снег брюхом, как кабан, но кабан-то зверь могучий, не сын алкаша деревенского. До большой дороги идти и идти... и вот она уже видна, и видно, как по ней проносятся машины, но пока догребешь до нее, все силы оставишь в проклятом поле. А после надо работать... В цехе дурак, не дурак — работу любому найдут, дураку еще и с верхом прибавят. Первое время Шишкин никак не мог привыкнуть к заводскому шуму: станки воют, болванки грохочут, шланги шипят, инструмент пневматический взвизгивает так неожиданно — в штаны наложишь. А поверху ходит кран, страшный как поезд, и все норовит крюком тебе голову снести. Поначалу от этого шума Ваня все время засыпал: только присядет, смотришь — у него глаза, как у петуха, снизу пленочкой затягиваются.

Боялся он всего: кара проедет — он отпрыгивает, пресс вздохнет — он вздрагивает. Больше всего почему-то страшил его кран; так, наверное, куропатка опасается всего, что сверху налетает. Но судьба распорядилась ему именно с краном работать. Вообще-то стропить ему не полагалось, на то были обученные стропальному искусству опытные рабочие. Но какой уважающий себя стропальщик станет таскать цеховую байду с мусором — ее и прозвали-то «парашей». Так что нацепили Ване на руку красную повязку, как дружиннику, нахлобучили желтую каску и показали, что надо делать:

— Сюда крюк... сюда крюк... «Майна», «вира» — сообразишь? И туда, на трактор вываливаешь. Да она сама все знает... Фью-у-у-у!!! Зи-инка-а! Заснула, что ли?!. Гляди, вот этот с тобой будет!

На том кончилось ученье, началось мученье. Во-первых, Шишкин не умел свистеть, во-вторых, и голоса такого, чтобы цех переорать, не имел. Да он и стеснялся кричать: ему казалось, все на него глазеют, все, кроме противной Зинки. А «параша» между тем полная и трактор с телегой ждет... Вот встал Ваня на видное место и крикнул:

— Э!

Зинка даже голову не показала.

— Ау!

Ноль внимания.

Мимо проходил Славка Корзинин:

— Ты чего аукаешь — здесь тебе не в лесу.

— Дык вот... мусор надо... — забормотал Шишкин.

— Новенький? Ясно... С ней построже надо — вот смотри: Зи-инка-а!! Пизда ленивая! Кончай спать, давай работать!!

Сей же миг в кабине крана показалась Зинкина голова. Протерев глаза, крановщица деловито посмотрела вниз и, ловко задвигав рычагами, со снайперской точностью опустила над «парашей» малый крюк. Ваня неумело, с помощью Корзинина, накинул «паук» и зацепил им байду.