Сергей Параджанов

Загребельный Павел Архипович

Перед первым своим этапом Параджанов напишет из Лукьяновской тюрьмы:

«Светлана!

Сообщаю тебе, что очень скоро уеду в этап. Адрес пока не известен. Есть песня «Мой адрес – Советский Союз». Возможно, что и не удастся перевести Сурену мне деньги и тебе (переслать) передачу. Но, возможно, и успеете. Не нахожу слов и жанра выразить тебе свою благодарность за внимание. Нет слов, как выразить, обобщить, великодушно стать выше всего произошедшего.

Как обнять всех сочувствующих и любящих меня? Мне кажется, что нет человека, который злорадствует…

Как удивительно, что я тебя видел. Сон. На черной подушке лежали ты и Суренчик. Вы поочередно поднимали головы и просили меня: «Не

оставляй нас». Но между мною и вами было стекло – пластмассовое – и тишина. Скорее, это были два сирен(е)вых бутона. «СОН».

Я не уверен, что не конфискуют квартиру. Как все жестоко и все оправданно. Чего я поддал(с)я дружбе с персонами и пидпанками. Что это дало, кроме ложной сенсации? Срочно надо было выехать и жить у себя на Родине, где я езжу на белом слоне, как фараон. Мне надо было распинаться Ненке Укр(аин)е в любви?! Но какое счастье, что я успел посетить Армению, создать «Цвет граната» и повезти туда Суренчика. Как страшно (было), когда он заболел…»

Первый этап и первая колония, зона: «Вот первое, что я страшное видел, когда я попал на зону, я говорю: «Я в раю!» Черешня, знаешь, черешня, ну, в пять копеек! На дереве! Я говорю: «Рай!» Люди проходят мимо и никто не трогает. По мере того как я приближался, увидел: дегтем смазанный ствол, обмотанный, как гремучая змея, колючей проволокой. Там целые ветви черешни и плоды размахивались на ветру и обнажали свое потрясающее чрево белой черешни. И колючей проволокой впритык, как вот это, канализационные трубы обматывают, так было дерево замотанное. И как дежурили два вора рядом с случайно выросшим маком. Они дежурили день и ночь, они не спали, чтобы мак созрел и они могли бы хотя бы… И такой черниговский парень Иванов, хорошо играл в карты, рыжий, он сказал: “Вот вы, Сергей Иосифович, не можете понять – вот, если в этом котике, маленьком котенке, есть 1 миллиграмм наркотика, я съем всю кошку”»…

В зоне Параджанов пишет новеллы. Перескажу одну из них. Повествование об украинском Короле Лире. Он был молчаливый, он был сдержанный, он был благородный. Но трагедию испытывал колоссальную: к нему никто не ходил на зону. Он отказывался от свиданий, от бандеролей, от всего.

У него были три дочери. Одна была сельской библиотекаршей, другая – директором школы, а третья работала простой крестьянкой в поле, возделывала овощи. На свободе он был председателем колхоза. И дочери были счастливы. Вот-вот они смогут вырваться из глубинки в город. Там он строил им дома. Добротные, из кирпича лучшего обжига, по всей Украине доставая дефицитные при советской власти строительные материалы. Дочери наседали вместе со своими мужьями – торопили его построить дом. Поскорее хотели распрощаться с соседями, показать, как им хорошо живется при всемогущем отце, как они превратятся в столичных дам. И он брал тысячи и тысячи рублей из колхозной кассы, подделывал расчетные документы в надежде, что все когда-нибудь оплатит и восстановит. И построил дома для дочерей. Туда вселились две старшие дочери «Короля Лира». Он был «король» колхоза, сияющий на районных стендах, и решил, что обеспечил себе благородную старость в окружении любящих внуков. Он осчастливил семьи двух дочерей. В будущем собирался помочь и младшей – Корделии, незамужней красавице.

Но уголовный кодекс и ОБХСС (отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности) прошелся по судьбе этого председателя колхоза. Он предстал перед судом как расхититель социалистического имущества. Поясню тем, кто впервые слышит словосоветание ОБХСС. В СССР на хозяйственной должности невозможно было не нарушать законы, иначе не выполнишь план и тебя снимут. Сажали за решетку либо для порядка, чтобы другие не зевали, либо за длинный язык. На суде старшие дочери вышли и обвиняли

отца: «Да, он крал доски, он украл гвозди, шифер, дерево, стекло… Он воровал!» Родные дочери выступили обвинителями.

И только младшая дочь не предала. Недоедая, обделяя себя во всем, взяла на себя миссию – содержать отца в тюрьме. Он отсидел свой срок и вернулся в деревню, где родился, жил. Младшая, украинская Корделия, привела его в свое общежитие, где устроила ему юбилей – 60-летие. Поселила в комнатку, где он вскоре будет нянчить ее ребенка. А старшие сестры писали отцу, что он к ним должен обязательно вернуться, что он должен их понять – у них не было другой возможности, как не обвинить его в воровстве, иначе хатынки у них конфисковали бы. Он дочерям не ответил ни разу. Там, в общежитии была сыграна свадьба Корделии, родился его внук. Он погулял на своем 70-летии. Десять лет он проработал комендантом в общежитии, пропуская любимых девушек к парням и парней к любимым девушкам. Обожал юность и обожал жизнь…

В письмах из зоны режиссер будет радоваться, что Балаяну дают снимать фильм: «Рома! (читать в одиночестве)

За день до твоего письма получил от Киры Муратовой. Какой нежности и глубины человек. Мудрая, гордая, красивая. Она будет снимать «Княжну Мери». Какое совпадение, что можно взять Наташу Бондарчук, а на княжну Веру – Чурикову. В случае, если она возьмет Виктора Джорбенадзе консультантом, то будет здорово – все именья, костюмы, музеи, Грибоедов и Воєнно-Груз (инская) дорога – все будет предоставлено ей. Мне очень дорого ее внимание и доброта. Рома – «Каштанка» действительно может стать гениальным фильмом. В случае, если не утратится главное. Это мир, человек и животное. Человечность и животность. Слияние одного с другим. Пытаюсь подарить тебе три эпизода. Думаю, что первый гениальный.

Эпизод.

Дрессировщик держал в руках сдохшего гуся… Ритмично раскачивалась безжизненно свисающая шея сдохшего гуся…

Каштанка шла за дрессировщиком и нюхала сдохшего гуся…

Дрессировщик бесцельно открывал крыло сдохшего гуся.

Крыло само по себе закрывалось, и почему-то дрессировщик сам по себе открывал его…

Потом неожиданно стал общипывать пух на груди сдохшего гуся…

Пушинки летели по комнате, падали на ковры…

Каштанка пятилась назад и смотрела…

Дрессировщик общипывал пух на груди сдохшего гуся и собирал его в темный мешок, собирал пушинки с ковра, со стульев, с халата и неожиданно посмотрел на Каштанку. Каштанка заскулила.

Дрессировщик расправил мешок с пухом и зашил его, потом простегал и вышел в комнату, где жили животные… Дрессировщик положил в угол сделанную им подстилку и окликнул Каштанку.

Он погладил Каштанку по голове и уложил на подстилку…

Каштанка поддалась дрессировщику, но тут же встала с подстилки, как только осталась одна…

Каштанка обнюхала подстилку и… заскулила.

Ночью Каштанка мерзла на голом полу…

Она снова обнюхивала подстилку, набитую дрессировщиком пухом сдохшего гуся, и снова скулила…

Потом завыла…

Как белый призрак, раскачивался от незримых сквозняков на вешалке белый атласный костюм с газовым жабо.

Незримые сквозняки колыхали забытый пух и прятали его под шкаф…»

Параджанов восхищается эстетикой Светланы Щербатюк:

«Всегда меня поражает твое «ассорти» открыток… Это очень большая радость для меня. Как много прошло с той горячей и сумбурной поры, когда мы были вместе и не осознали это, и разбежались; спасая каждый себя. Я жду того часа, когда ты со своего балкона выбросишь свою мебель и соберешь все, принадлежащее сыну в Киеве и Тбилиси, и растворишься в красоте. Уже время. Если это не вызывает неприязнь и отвращение».