Сергей Павлович Королев

Ребров Михаил Федорович

Вряд ли тогда Сережа понимал, что это — в бушлатах с пулеметными лентами, в обмотках и красными звездами на фуражках, в рабочих колоннах с транспарантами и знаменами — неудержимо катится сама История. Не понимал, но наверняка подсознательно чувствовал или надеялся, что теперь все должно быть по-другому, иначе…

В школу Сережа Королев пошел в сентябре 1917-го. То был первый класс Третьей одесской гимназии. Ждал этого дня с таким же нетерпением, как когда-то полета Уточкина. Учился старательно, прилежно, однако вскоре гимназию закрыли из-за начавшихся в городе уличных боев. Через год Мария Николаевна

записала сына в среднюю школу неподалеку от порта. Но и там Сергею не повезло. Через полтора месяца после начала учебы Одессу заняли интервенты, и школу снова закрыли.

Вступив в мир знаний и познав чувство открытия нового, он тосковал и грустил, когда нить, ведущая в интересное, вдруг оборвалась. Мать и отчим решили, что надо дома, путем самостоятельного изучения, пройти программу средней школы. На каждый день Сергею давалось определенное задание. Вечером он держал маленький экзамен.

— Какие предметы тебе больше нравятся? — спросил однажды Григорий Михайлович.

— Историю не люблю. Нудная, — признался Сергей.

— А что не нудное?

— Арифметика. Она интереснее, чем война персов с греками, Марафонская битва… Арифметику люблю.

— У арифметики тоже есть история. И очень интересная. Как, впрочем, есть своя арифметика и у истории. Например, скольких неоправданных потерь стоила людям Столетняя война?..

В часы занятий Сергей любил пристроиться у окна. Две жизни открывались ему. Первая — та, что таилась в учебниках. Надо было ее хорошенько понять и запомнить. Таков наказ матери и отчима. А вторая жизнь, что за окном, всегда менялась — то увядала, то расцветала, и было интересно видеть и ощущать эти перемены.

Он взрослел. Вначале дни казались такими длинными — не дождаться было вечера. Отбивают часы удар за ударом, стрелки ползут по кругу, а время будто не движется. Огромное солнце как поднялось к зениту, так и не думало катиться вниз. Вздыхал, отворачивался от окна и углублялся в книгу.

А потом дни стали бежать быстрее. После занятий время обретало стремительность, и Сергею казалось, что теперь он во власти скорости: так много хотелось сделать, и как было обидно, когда чего-то не успевал.

«Мы жили у самого моря, — вспоминала Мария Николаевна. — В каждое окно квартиры было видно море, мы могли наблюдать жизнь порта, где Григорий Михайлович работал начальником электростанции. На электростанции была высокая заводская труба. Кольца ее лестницы будили желание взобраться и оттуда посмотреть вдаль. У Сергея высота вызывала другие мысли. Однажды за обедом он сказал:

— Мамочка, дай мне две простыни, только крепкие, новые, не пожалей.

— Я дам, но зачем они тебе?

— Я их привяжу к рукам и ногам взберусь по кольцам на верхушку нашей трубы, взмахну руками и… полечу, полечу…

Меня охватил ужас:

— Не смей, ты разобьешься!

— Птицы же летают!

— У птиц жесткие крылья, сынок!»

Небо влекло Сережу, манило, и где-то под спудом сознания таилась и крепла мысль о полете. И снова он торопил время. Ночами ему снились чарующие сны, будто он садится в самолет Уточкина и поднимает его в небо.

Его любимым местом был отлогий берег рядом с заброшенной мельницей. Ее называли «мельница Вайнштейна» —

по имени бывшего предпринимателя, который куда-то исчез после прихода Красной Армии. В свободное от занятий время Сергей торопился к Херсонскому спуску, огибал Хлебную гавань — место, где раньше сгружали хлеб, и выскакивал к морю. Сбросив на берегу немудреную одежду, бежал к воде и подныривал под волну. Несколько сильных гребков под водой, короткий вздох, снова под воду — и так, отфыркиваясь, до затонувшей землечерпалки. Там вскарабкивался на разогретое солнцем железо и, распластавшись на «спине» этого чудовища, подставлял жарким лучам коричневое тело.

В Одессе много хороших пляжей. Ланжерон, Австрийский, где есть откуда понырять, Черноморка с лесистыми берегами… Сергей предпочитал мельницу Вайнштейна. Рядом с ней базировался отряд гидроавиации, который назывался «Гидро-3». Его территория начиналась за проволочными ограждениями около землечерпалки и кончалась у стены судоремонтного завода. Отряд был одной из боевых единиц Черноморского флота, нес патрульную службу, участвовал в ежегодных осенних маневрах. Морские летчики летали на разведку, корректировали огонь артиллерии, выполняли учебные бомбометания, пулеметные стрельбы и поддерживали связь между эскадрой и береговыми подразделениями.

Впрочем, работы хватало и в обычные дни. Авиационный отряд «Гидро-3» участвовал в розыске судов и шаланд, унесенных штормом в море, оказывал помощь терпящим бедствие кораблям, выполнял задания, связанные с охраной границы.

Жизнь летчиков была разнообразной и напряженной: ежедневно — тренировочные полеты, ремонтные работы, наземная подготовка…

Полеты начинались с рассветом. Воздух наполнялся громкими голосами механиков и матросов, которые выкатывали гидропланы из ангаров, ставили на специальные тележки, толкали к спускам. Там их осторожно вкатывали на деревянные помосты и аккуратно сдвигали на воду. С ярко-желтыми «животами» и зелеными крыльями самолеты покачивались на волне, поблескивая лаковыми боками. На бортах красовались слова: «Сокол», «Савойя», «Орел»… Это — официальные названия. Рядом с ними — личные опознавательные знаки пилотов: белый круг, а в нем — бубна, черва, пика, трефа…

Командовал гидроотрядом Александр Васильевич Шляпников. Он был «Бубновым тузом», любил чистоту и порядок, летал, как говорили все, кто служил в «Гидро-3, «отменно и играючи». Сам же Шляпников лихачества в небе не прощал никому, требовал строгого соблюдения формы, ругал за любую небрежность и не терпел праздности и безделья.

Тарахтение моторов нарушало утреннюю тишину. Командир ходил вдоль деревянного помоста и выпускал подчиненных в полет. Иногда он останавливался, складывал ладони рупором и кричал:

— Как ты взлетаешь! Перестань утюжить, раскачивай смелей!

Его никто не слышал, тогда он срывал фуражку, размахивал ею над головой, подавая знаки одобрения или негодования пилоту.

На полеты Шляпников приходил чисто выбритым, в белоснежной рубашке с галстуком, отглаженных черных брюках и синей тужурке с блестящими пуговицами. Фуражка с крабом лихо сдвинута на затылок, в руке тонкая веточка, которой он легонько помахивал. Суета на берегу сразу же прекращалась, а дежурный подавал команду: «Стройсь!»