Серп демонов и молот ведьм
Шрифт:
– Стыдно, – признался обозреватель, кручинясь. – Что-то вы меня совсем сбили. Но послушайте, Никита Никитич. Я вашими подводными шныряющими объектами, этими… каких, квакерами, историографией нежданных потоплений парусников со времен Сидона и Тира, этими прыгающими светляками в море и отверстыми магнитными лакунами-базами в четырехмерные пространства Ориона сыт по самую толстую кишку. Надоело до чертиков – околокозлятина, мистические потусторонние тени души, воскрешения прошлых карм и весь этот вещий бред, что прет с телеэкранов. За которым выглядывает неграмотная рожа страждущего хорошо пожрать на халяву. Сыт по зубы. Дайте простое – в тыщу раз больше пользы, дайте книги в сельские библиотеки, если их кто будет не по малолетнему пьянству читать, дайте интернет в поселковые клубы, чтобы редкие спокойные ребята, или те, кого лупцуют на танцах, приобщились к простой технике. А то
– Врешь, Лешка! – вскричал каперанг, снял сигнальный флажок со стены и стал от нервов делать им отмашки. – Завираешь и сам себя на испуг берешь. Ты научный писака в большом органе родной речи, ты не крапива, не отдуванчик – ты адмиральский катер, что снует от флагманского крейсера науки к мелким молоостойчивым судам жизненной флотилии. Ты несешь научный покой в их любопытное сердце. Вот и делай свое дело. Я тебе уж сколько про все рассказывал, про тайны трех океанов. Наши флотские ребята, честные, как нос авианосца, офицеры, докладывают: видели по морям, по волнам, то здесь, то там, занесено кое-где в бортовые секретные журналы. Мой «адмирал», он же «24-ку» недолго курировал, такое знает, что рассказать – кровь, даже твоя, посинеет, как морская вода. Все, что флота Союза по особой графе набрали за годы. И плюс сам по дальнему походу имеет три эпизода, с фотками – которые и никто фиксировать не взялся. Боясь отставок и партийности. Офицеры решили, не надо – «было – не было» – всех в психушку для надежности упрут. А хотелось то на берег, к женам гладким и детишкам сладким. Вот так. А ты людей этих моих, значит, в грош не ставишь, за корюшку держишь. И отмахиваешься от правды.
– А нужна она людям, эта правда? – подначил военмора газетный сиделец. – Может, это их вовсе с панталыку собьет.
Каперанг даже закашлялся и рухнул на лавку.
– Правда, Лешка, важнее всего и по морям, и по сушам. Важней хлеба и даже, может, важней воды. Хотя вряд ли. Смоет с борта, за что последнее будешь цепляться перед морским дном – за правду, что в твоей жизни прекрасно случилась. За фантазии ведь не будешь или за мечту. Больше не за что.
– Вам виднее, – мирно согласился журналист. – Да я, напротив, рад с этим адмиралом посидеть, поговорить. Я таких бывалых людей сам всю жизнь ищу, как улитка шляпу белого гриба. Среди поганок. Только настроиться мне надо, Никитич. Погано сейчас, боюсь, пропущу напрасно откровения твоего бывалого человека мимо ушей. В таких вещах каждый штрих, каждая запятая может быть на счету. Да Вы зовите его, или я приду, или сюда – в музей краевой морской славы. Здесь хорошо, неторопливо, река об борт волной играет, как будто сейчас не сейчас, а сто лет назад. Ладно. А давно Эля приходила?
– Сумеешь ты ей помочь, Эльке? Она, я вижу, тебя все еще за человека держит, правда гавкает иногда, как голодный бесприютный щенок. Ты ей нужен, думаю. Я-то дед, с меня какой спрос. Камень из разрушенный морским харчем печени на шею, и за борт. Мы на волне судьбы откачались. Как у тебя самого-то дела?
– Дела? – замялся Сидоров. – Дела так: газету продали каким-то темным, скорее всего на днях вылечу на широкую улицу, перестану таскать Альбинке пакеты с жратвой. И не знаю вообще, где будет это завтра…
– Ну, ты профессионал. Хоть халтуру найдешь. Журнал этот твой, с дружком вашим… «Сила от знаний».
– Журнал – статья-две в месяц. На хлеб, воду и раскладушку у бабушки в коридоре. Но это все чепуха, главное не то, Никитич. Главное – я пустой, как пузырек без нашатыря. Пустая грудная клетка. Ни черта не хочу, все обрыдло, руки обваливаются
– Отвечу, как простой матрос, – пробасил каперанг. – Когда Элька у меня ночевала, я укрыл ее, подошел. Деда, – по-детски приобняла она меня, а рука горячая, и голова тоже, не решился я ладонь приложить, – спрашивает: деда, что мне делать, а? Я ей говорю: «Ты, как подлодка, засеченная сама себя, ложись тихо на чистое дно, отлежись, буря промчит, и поднимешься потихоньку, продуешь балласты, к облакам и ветру, глотнешь этого лучшего, самого дорогого в мире шанпанского – свежего нашего попутного бриза. И все плохое от тебя убежит, как дурной сон». Девочка, восемнадцать лет, спросила: «Что делать?». А тебе на этот вопрос у меня ответа нет, старый я таким, как ты, сорокалетним шишколобам, советы складывать. У меня море мозги выдуло, у меня холодные воды жену за год на тот свет отнесли. И любимая моя навсегда проклятая служба, ничего слаще которой я лично не видал, всего меня, волна за волной, из жизни смыла. Нет меня уж. Не гляди, что стоит перед тобой китель без кортика, это не я. Это тень от меня, бывшего боевого дредноута… Но учти. И тень моя – грозное пугало морей. Так что тебе скажу одно: упустишь Эльку – не сын ты мне больше. А про «что делать» скажу тебе по-морскому: делай как я. Иди спи, Лешка, ну тебя к богу. И телек свой паскудный вырубай. Когда будить?
– В семь, – сидя соляным столбом, отозвался журналист.
– На службу?
– В Снегири, – чисто эхом далекого залпа непонятно услышался Сидоров.
Капитан опять ввалился в свою душную каютку, отключил ночники велел себе спать, поставив нутряные склянки-будильник на шесть. Но, засыпая, стал мучить себя, падающего в пропасть морской пучины неуправляемой, наглотавшейся забортной воды посудиной, – не зря ли скрыл, лишь обмолвившись, не зря ли не рассказал зятю о сегодняшней утренней своей позорной экспедиции в отряд этих… котиков. На «Воньзавод».
В это утро Никита Никитич с трудом натянул маловатую ему щегольскую адмиральскую форму своего нерушимого друга в отставке, верного флотского командира, предоставленную тем без резонансов вместе с кортиком на время сухопутного боевого похода. Потом вышел наружу и погляделся в спокойное колебание волны, как в зеркало. Все было на уровне нормального гарнизонного парада, вот только рукава кителька чуть закрывали локти, так как друг совместных походов был на полкалибра короче. Настроение у десанта наблюдалось боевое, даже приподнятое, как у задраивающейся субмарины, чуть расстроило только то, что полвагона школяров в метро, потупясь, уступили место, чего без кортика никогда не делали.
Приехав в расположение не в таких уж глухих диспозициях города окопавшегося бывшего «Воньзавода», Хайченко поглядел на красного кирпича казарму, задрав фуражку. Огромный плакат закрывал пол тюремного вида окон: «Свальный смех. Информационный спонсор – TOTAL TV». Тут же ему пришлось скакать и дергаться, чего он не терпел: с одного борта заслуженного офицера чуть не протаранила в грохоте и дыму приплывшая мотоциклетка с коляской и каким-то блажным за рулем. С другого боевого командира в отставке почти прижал к коляске причаливающий здоровенный джип с гордым латинским лебедем на капоте. С водительского места лакированного монстра, распахнув дверку, выбрался и остался стоймя, будто пришитый к брюкам, белобрысый жлобина, жующий с безразличной, обидной рожей какую-то жваку, бетель или махру. Другая дверка погодила, после тоже выехала, показалась ножка в золотой туфельке, а потом и отдраенная до блеска и напомаженная ручка, явно ждущая опоры. Боевой галантный офицер ручку подхватил, образовал пункт берегового базирования, и с его помощью из кожаного вагона выползла красная с лица, но белокурая с волоса смазливая бабенка лет тридцати плюс-минус полкабельтова.
– Мерси, господин… адмирал, – глазами ласковой гремучки повела особа.
Жующий жлоб тоже хлопнул дверью.
– Сидеть! – резко выкинула расфуфыренная воинскую команду, что сразу военмору пришлось по душе.
– Чего?! – выплюнул от неожиданности жующий.
– Того! – взвизгнула особа. – Сидеть – значит сидеть жопой. И ждать, когда позовут. – Видно, дневальный повздорил со старшиной.
– Проводите-ка до избушки мои курьи ножки, господин адмирал, – схохмила дамочка и галантно повисла на локте Хайченко лишним в бриз брезентовым плащом.