Серп демонов и молот ведьм
Шрифт:
Сановник вскинул бороду и запел в микрофон, указуя руцею в «Не ваших»:
– Братие. Сказано… За грехи ваши будет неправедно вино ваше, неправеден царь, неправедны женщины и несправедливы все свиньи человеческие и все дела их таковы и нет в них истины; и они погибнут в неправде своей… Дома их безопасны от страха, и нет жезла Божия на них…
Но противуположные не растерялись и, как говорится, были таковы. Какой-то гаденыш, которого Н. часто видел мельтешащим в ящике возле женских клозетов и звался который то ли Трахман, то ли еще как, вывел к подножию своей арены группу, в противоречие научному дефиле, бойцов. Статные, жгучие с разных сторон девицы, чуть прикрытые от положения «в чем мать родила», вышли на свой подиум с плакатиками «МАТЬ», «СВ.
Хуже другое. На импровизированную сценку «не ваших» выскочил осоловелый, чуть шатающийся дылда с мохнатой грудью, распущенными слева и сплетенными справа в африканские противогнидные косички волосами и взялся пародировать труженика-священника, корячась и дергаясь. Стоило тому возвестить, воздев руки: «Победа моя… сожгу того, кого увижу первого в доме своем…», как хамский оппонент, в котором многие узнали популярного у дам в последнее время мистика и астросадиста АКЫН-ХУ, стал стаскивать какие-то щепки, прыгать бешеной курицей, гоготать, щелкать зажигалкой и, показывая крупнокалиберный зад противнику, раздувать на корточках мнимый костер. Стоило благочинному возвестить: «…Я есмь альфа и омега… и явится первый и последний с обоюдоострым мечом и семью звездами в деснице и скажет: имею ключи ада и смерти…», как паясничающий скот стал скакать черным козлом, размахивать брелоком с ключами от авто и перочинным ножиком, открытым на штопоре, вывел семерых девок из ансамблей, начал их, визжащих, хватать за что попало, а потом затянул с ними, гнусавя и фальшивя, шлягер.
А если взялся вдруг серьезный человек кидать на них божьи кары, возвещая громогласно: «Пировал Бальтасар Вавилонский в честь золотых богов и идолов и пили из сосудов храма… и выйдет из стены кисть руки и начертит на извести стены… взвешен ты на весах и найден очень легким…», так немедленно дуралей и действительно скотина схватил напольные откуда-то весы, взобрался с картонкой из-под фасонной обуви, пробил картонку рукой и высунул оратору огромную фигу.
Смотреть на это издевательство над здравым смыслом Н. больше не мог. Тем более, выскочили перед двумя бушующими микрофонами депутат Иванов-Петров и с другой стороны лондонский освободитель аборигенов Пшедобжски и взялись поливать друг друга словесными помоями с крупными вкраплениями непереваренных цитат из нынешних царей и прошлых оракулов, а пристроившийся с бочка поляка Мафусаил Скирый так еще и затеял под монотонный микрофонный лай приплясывать полечку с неким вагинальным созданием невиданного пола и мычать не в ноту караоке с дамским ассамбляжем позади.
Литератор свернул чуть в сторонку и остановился возле уставшей дефилировать и вытиравшей лбы ученой братии. Найти господина Моргатого мачо в этой суете и толчее и призвать к ответу как серийного плагиатора не было никаких сил. Возле научных кадров он увидел известного в его прошлом Гришу, ныне провозвестника прав и толкователя добродетелей. Гришка явно скупал голоса, суя мятые знаки мелкого достоинства ученому гражданину Скатецкому с братиею. Братия недоверчиво, воткнув плакаты в глину, разглядывала подачки.
– Аванс, – сообщил Гришка, важно стряхивая с лацканов скроенного портным Нью-Бонд-стрит костюмчика следы помады и девичей шелухи. – За проход на позицию европеизма и законократии. Будете околачивать по полной, покинув уголок Святого Дурова и проржавевшие бастионы национализма.
– Врет, – предостерег коллег до болезненности разумный, но грубый Дудушко, которому с его дубовой башкой за бугром не светила даже луна. – Кинет, как всегда, на полдороге. На Смоленщине при отступлении до Парижу.
– А может, стоит начать жизнь с абсолютного нуля, с нулевого меридиана? – размечтался Ойничевич. – Получим по лаборатории на Мальдивах и Судетах, по гранту на нос, и ищи ветра в галилейском поле.
– Всенепременно, – подтвердил Гришка. – Все так, кто с мозгом, делают. Именно на Гавайях, левее Бермудского треугольника и по центру Флоридского заповедника. Выписываются звания грандов, пэров и мэров собственности. Вы и так ни черта по специальности не смыслите, а переехали в социологию тихой сапой. Вам самое время когти драть, ползти в сеть с крупной ячеей. Бросайте к этой вашей матери демонстративно ваши палки и перебегай дорогу в указанном месте. А наш взвод сатанистов поддержит жертвенным огоньком.
– Нет уж, господин еврохорошо одетый, – отчетливо отшил европеоида замдиректора филиала Святой Земли Скатецкий. – Нас мякиной не прокормишь. Мы люди семейные. Ваш этот позорный аванс моя лабораторная домашняя крыса в две миллисекунды сжует. Этого нам даже на раздумья мало. Пока полную раскладку походной кухни и выкладку нервотрат не представите, включая бонусы за свежую жену и приемную дщерь, к нам с подлостями не суйтесь.
– Извиняюсь, – встрял в научно-социальную тяжбу литератор H., – не видели ли друга моего Моргатого, мачо телеэкрана?
Ученые молча переглянулись с покупателем и, выхватив плакаты, взялись угощать Н. по спине и шее:
– Ищейка, филер! – орал Дудушко. – Филейку-то разукрашу.
– Подставной ванек, кукушкин сын, – доставал покрепче Ойничевич. – Сын страуса и геенны огненной, – но все же пару раз всыпал, будто случайно, Дудушке.
– Моргатовской креатурой представляется, – бесился в стороне Скатецкий. – Слышал, господин Гриша? У мачо все друзья – червонцы новой чеканки. А этот – полушка в церковный день на паперти.
Еле литератор унес от ученых привычные к бегу ноги. Надо было пробираться с другого бока, потому что, судя по визгам, на жертвенной площади разгоралась нешуточная фортеция. Литератор забежал с тыла и тут наконец увидел того, кого страждал, участвующего, правда, в замечательной мизансцене. И подойти к г-ну мачо не представлялось разумным.
Оказывается, прибыла на празднество или уж еще на что сама мамзель г-жа Лизель, известнейшая меценатка и спонсорша всяческих искусств. Еще недавно, по слухам, подарила она управлению своего супруга, не последнего человека-чиновника в важных местах, путевой дворец Петра четвертого с начинкой и челядью, где сам второй зам первого помощника устраивал свадьбу одной дальней родственницы-кузины с присмотренным голубым тенором. Кроме этого, вычитал Н. в одной крупной серьезной газете, госпожа Лизель направила в целый ряд подшефных детских домов и приютов по набору косметики «Сахарель» и по три сумки «Гуччи» для панатлантических перелетов.
Сейчас Лизель на отмостках подиума «не ваших» полувозлежала на кресле-качалке и болтала, изображая «смольнянку», ножками. За креслом важной особы еще более важный Антон Антонович давил на перекладину качалки, как на педаль «Зингера», ногой и вращал супругу в страстном жизненном танце. Кругом скучились телелампы, камеры, и стала наезжать крупным планом телега на рельсах, из которой подстреленной тряпкой свисал главный оператор.
Перед Лизель с непокрытой головой располагался так необходимый литератору мачо Моргатый, держал на поводу осла с табличкой «Погас» на мослах и рукой приглашал прекрасную сабинянку пройтиться или, что проще в местной грязи, погарцевать на шее взнузданного упрямца. Спонсорша была непреклонна, она еле глядела, отворачивая губы, на неудачливого, терпящего оглушительное фиаско человека-паразита. Мачо казался до своего конца сраженным в то место, которое считал сердцем. Он несколько подался вперед, оказался чуть в полупоклоне, губы его слабо шлепали неслышное, видимо любовные стансы, на лоб налезла огромная умственная морщина, или скорее след от сомбреро, и думалось, что он только что получил коленом по чреслам.