Серп языческой богини
Шрифт:
Кивнул.
– Камера… моя камера… надо вернуться. – Толик медленно поднялся и потрогал щеку. – Надо вернуться за камерой.
По щеке лилась кровь. Ссадина протянулась от уха до челюсти. И багряные ручейки спускались по шее, утопая в вороте свитера.
– Сядь! – велел Далматов.
– Камера… там камера… я должен вернуться.
Толик вытер пальцы о рукав куртки.
– Ты вернешься. Чуть позже. А сейчас надо остановить кровь! – Саломея взяла Толика за руку и подвела к печи. – Садись.
Он подчинился. Вот только бормотать не прекратил:
– Моя
– Как-нибудь.
– Я не хочу как-нибудь.
Ссадина неглубокая. Но кровит сильно. И полотенце промокает насквозь.
– Вот. Держи так, – Саломея прижимает холодную Толикову ладонь к полотенцу. – Крепко держи. Хорошо?
Ему повезло. Толик сейчас не в состоянии понять, насколько ему повезло. Поэтому и ноет про камеру. Отойдет и успокоится. Главное ведь, что живой.
– От окна отойди, – проворчал Далматов. – Мало ли что.
Он снял куртку и аккуратно повесил ее на крючок. Перчатки отправил на печь. Поднял крышку, заглянул в ведро с водой и, хмыкнув, вернул крышку на место.
– Воду придется вылить.
– У меня камера погибла, – в который раз повторил Толик и, выронив полотенце, зарыдал. Он плакал красивыми крупными слезами, которые мешались с кровью и падали на свитер. Черные пятнышки на сером, почти узор.
Лежа в гнезде из еловых лап, Калма наблюдала за домом. Она устала. Она безумно устала и теперь боролась со сном.
…она так давно не спала…
Вчера. Позавчера. И пять дней до того.
Она вообще не умела спать долго, еще тогда, когда в доме жила старуха. Та вечно ворочалась, кашляла и стонала во сне, жалуясь на ноющие суставы. Потом старуха сползала с кровати и принималась ходить по дому. Она переставляла вещи, гремела посудой, и остатки сна уходили.
Со временем Калма свыклась и со старухой, и с навязанной ею бессонницей.
Потом, после старухиной смерти, Калма радовалась этим часам ночного одиночества, собственному отличию от прочих, обыкновенных людей, вроде тетки или нее. Тетка храпела. Она – посапывала, смешно пуская слюни на подушку. А Калма просто лежала в постели.
Еловые лапы – мягче перин. И запах смолы успокаивает. Ветер шепчет колыбельную.
Всего на минуту.
Те, которые спрятались в доме, они никуда не уйдут.
Калма тряхнула головой: пора было возвращаться. Она спустилась по лестнице из ветвей, ременных петель, замаскированных на дереве. У самой земли она поскользнулась и рухнула в сугроб. Винтовка упала рядом. Черное железо на белом снегу.
И темнеющее небо над головой. Ожерелья из звезд и луна-кулон в оправе из зыбкого света. Она тонка, как серп. Но серп острее. Скоро он скользнет по натянутым нитям жизни, правда, тогда игра закончится. А пока Калма поднялась, подобрала винтовку и направилась к месту, где лежали остатки камеры.
Вытоптанный снег. Капельки крови. И волки, застывшие в отдалении.
– Я вам! – погрозила Калма,
Крови мало… надо было брать чуть левее.
А с другой стороны, хорошо, что получилось так: еще рано сзывать гостей.
– А… а потом вдруг бах! И я ничего не поняла! – Зоя всхлипывала и картинно заламывала руки. Она вскидывала их к лицу, касаясь трепетными пальцами щек. Вздыхала и роняла на колени. А затем снова вскидывала. – Совсем-совсем ничего… а тут Толик раз и лежит. Я еще подумала – зачем он лежит? Холодно ведь! И кровь… я ненавижу кровь.
Зоин рассказ длился второй час кряду. Он по-прежнему был эмоционален, бессвязен и бесполезен. Но Саломея слушала, все еще надеясь поймать в этом сплетении слов хоть что-то.
Стреляли сверху. И пуля лишь погладила Толика. А пару сантиметров левее, и был бы труп. Вторая, если верить Далматову, окончательно разворотила камеру.
– Я ему говорю: вставай, Толичка! А Илька вдруг как закричит: бегите! И я побежала!
– Моя камера… моя камера… – Толик повторял эти два слова шепотом и раскачивался взад-вперед. С ним раскачивались табуретка и стол, в который Толик то и дело ударял локтем.
На столе звенели стаканы и миски.
На полу стояла та самая коробка с синим бантом. И Далматов все никак не решался открыть ее.
А может, и вправду, не стоит? Вынести из дому, и все…
– Значит, он приходил в дом? – на этот вопрос Далматова Саломея уже отвечала, поэтому кивнула: приходил. Стоял под дверью. Приглашал сыграть в прятки. А когда Саломея отказалась – едва не убил Толика. Но не убил же… и почему?
– А я бежала быстро. Я быстрее всех в классе бегала! И сейчас тоже быстро… я не проверяла, конечно. У меня ноготь сломался, – пожаловалась она, выставив мизинец со сломанным ноготком. – Мелли, у тебя пилочки нет? А то я свой набор забыла.
– Нет.
– У тебя ничего нет! – В голоске Зои прорезались визгливые истеричные ноты.
– Зайка, – мягко попросил Далматов, – помолчи, пожалуйста. Все помолчите.
И он снова прижался к коробке ухом. Смешно. Это только в кино мина предупреждает о своем существовании тиканьем. А в жизни она лежит тихонько, как гадюка в норе. Ждет. Поджидает.
Скоро дождется.
Далматов все-таки не устоит, развяжет бант, снимет крышку и…
– Лисенок, тебя можно попросить кое о чем? – он поднялся и поманил за собой. – Тебе не понравится, но других идей у меня нет.
Саломея знает. Она не в обиде. Ей просто все еще немного жарко и неуютно в чужой одежде. Ей хочется домой, и Далматов обещал, что сегодня они уберутся с острова. Но снова не сдержал обещание.
Илья прикрыл дверь на кухоньку и спросил:
– Ты как вообще? Лучше?
– Нормально. Почти. – Саломея оперлась на перила, которые заскрипели.
Здесь все скрипит и стонет, но тот, кто приходил в дом, умеет двигаться бесшумно. Сговор места и человека? Возможно, если место и человек давно знали друг друга.