Серый - цвет надежды
Шрифт:
Вот он входит. Похудел, щеки ввалились... Нелегко ему "на свободе" переживать за меня день и ночь. С ним Алька, моя младшая сестра. Ей недавно исполнилось семнадцать. Целоваться-обниматься нам нельзя - свидание через стол. Два часа. Маша сидит между нами и бдит, не скажем ли чего лишнего. Она нам вполне сочувствует, но обязанности есть обязанности. Разговор отрывистый, сразу обо всем. Алька молчит, смотрит круглыми глазами. Ее так потрясла сама дорога (ведь вся Мордовия - в лагерях, с поезда видно!), что у нее отнялся дар речи. А тут еще и мой здорово изменившийся вид!
Игорь пытается сказать о ПЕН-клубе, о моих литературных успехах.
– Не положено! Еще одно слово об этом - прерву свидание!
Мы не спорим. О другом - так о другом. Я: - Как там наш Лешек? Игорь: - Да вроде на премию потянул, трудяга. Это значит, лидера польской "Солидарности" Леха Валенсу выдвинули на Нобелевскую премию.
Таким примерно языком мы наскоро информируем друг друга о событиях. Игорь - о том, что на свободе и что с нашими друзьями в других лагерях. Я - о том, что в зоне - с большими предосторожностями. Только о Владимировой рассказываю открытым текстом. Маша не возражает - Владимирова ей самой в печенки въелась. Обо всех других событиях - заранее продуманными обиняками. Понимает? По глазам вижу - все понимает, умница моя!
– Родной мой! Любимый!
Нет, так нельзя, а то я сейчас разревусь. Молчим. Сцепляем на столе руки, хоть касаться друг друга не положено. Но Маша вроде как и не видит у нее самой слезы в глазах. Глажу такие знакомые до последней прожилочки руки. В заусенцах, в царапинах - работает теперь слесарем.
Между нами на столе часы, и как безжалостно они тикают! Неужели уже пролетели два часа? Маша тихо-тихо говорит:
– Прощайтесь!
Встаем из-за стола. Помешает поцеловаться или нет? Нет, молчит. Прижимаемся друг к другу на короткий миг. Уже не объятия, а судорога. Но надо владеть собой. Быстрый шаг назад. Улыбаемся. В горле комок. Крестим друг друга. Все. В следующий раз мы увидели друг друга только через три года.
Маша мне, на обратной дороге:
– Ишь вы какие, политички - не плачете. У нас в больничке все, кто идут со свидания, - ревут, аж сердце рвется.
И, поворачивая ключи в двух воротах, запускает меня обратно в зону. Наши уже ждут.
– Ну как?
Сейчас, дорогие, сейчас. Я выложу все новости - ведь у нас общие радости и беды.
Вечером - торжественное чаепитие. Состоявшееся свидание - нечастое событие, которое мы празднуем со всем энтузиазмом. Какой теплый вечер. Уже проклевываются августовские звезды. Что-то принесет нам завтрашний день?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
А вот что:
– Осипова и Лазарева - в ШИЗО! За отказ от ношения нагрудного знака - десять и тринадцать суток!
В общем, этого следовало ожидать. Тащим все теплое, что только есть. Вот когда пригодились бабушкины лифчики! И какое счастье, что мы успели распустить на нитки тот шерстяной платок, который мягкосердечная Люба позволила мне принести в зону! Эдита уже связала из этих ниток "шизовые колготки" - такие длинные, что на любую из нас налезут. На маленькой Тане эти колготки собираются гармошкой, но это ерунда! Теплее будет. Мы снаряжаем наших подруг на совесть: сейчас-то тепло, но мордовский август - месяц коварный. Каково им будет там, в сырой камере?
Наспех стараемся накормить напоследок - им тринадцать суток недоедать. Горячая пища в ШИЗО - через день. Да и то - баланда, почти одна вода. Подуст, конечно, суетится и поторапливает, но мы ее не слышим. Наконец одна из дежурнячек не выдерживает:
– Женщины! На "кукушку" опоздаем!
"Кукушка" -
– Из-за меня кагебешники на два часа самолет задерживали, так подождет и ваша "кукушка"!
А нам, оставшимся, что делать? У нас это договорено давно: ШИЗО значит, забастовка. Больная в ШИЗО - голодовка. А Наташа, безусловно, больна. Значит, мы будем голодать все время, пока она в ШИЗО. Таня и Наташа это знают. Провожаем их до ворот, целуем.
Это 17 августа 83-го года. Голодовок "кстати" и вообще-то на свете не бывает, но эта более чем некстати. Дело в том, что в сентябре будет Мадридская международная конференция по правам человека и по проверке, как выполняется Хельсинкское соглашение. Мы-то знаем, что в нашей стране оно никак не выполняется. Но наши дипломаты будут заученно врать, западные их коллеги будут благодушно кивать, а кто и не поверит - как сможет доказать факт нарушения? Ведь тем, кто в нашей стране не боится сказать правду, в Мадрид ехать не позволят! Кто в СССР проверял выполнение Хельсинкского соглашения? Самодеятельные хельсинкские группы, им бы в Мадриде и докладывать. Так их всех пересажали в лагеря и психушки, их не то что в Мадрид - за колючую проволоку не выпустят!
Словом, решили мы в знак протеста объявить восьмидневную голодовку, а на Мадридскую встречу отправить свое свидетельство. И начало этой голодовки назначено на 7 сентября, и текст нашего обращения уже ушел в Мадрид нашими секретными каналами. Переменить это никак нельзя. Вот и считаем: сегодня начатая голодовка продлится в лучшем случае до 30 августа (это если Наташе не добавят срок ШИЗО). Не успеем выйти из первой - начинать вторую. А куда денешься? Одну меру мы, впрочем, принимаем: решением зоны запрещаем пани Ядвиге в этот раз голодать. Просто не выживет, если две голодовки подряд. О, какие магические слова - решение зоны! Иначе пани Ядвигу, с ее кремень-характером, пожалуй бы, и не отговорили. Она сразу же начинает ухаживать за нами, голодающими. Смеемся:
– Да что вы, пани Ядвига, ведь только первый день! Мы еще и не проголодались как следует!
Она упорствует:
– Ничего, ничего, нужно с первых часов экономить силы!
Нюрка в недоумении: где ее обед? Мы обычно уделяем ей все, что хоть как-то съедобно для кошки, из собственного пайка, а тут все отправляем обратно на кухню. И в доме хоть шаром покати, ларька-то нас в августе лишили! Хоть и выводили туда всех, а купить что-то позволили одной Владимировой. У Владимировой же к кошке сложное отношение: то она ее в морду целует, то грозится убить вместе с нами со всеми. Нам еще приходится присматривать, чтоб она ее исподтишка не пинала - при нас не смеет.
Мы пытаемся объяснить Нюрке, что такое голодовка, но она отвечает вопросительным "мяу?". Потом, сообразив, что толку от нас не дождешься, надолго исчезает. Вечером я сижу на травке, стараясь не чувствовать, как начинает сосать под ложечкой. И слышу за собой ликующее "мр-р-р!" Это Нюрка где-то раздобыла большую мышь и теперь кладет ее, задушенную, передо мной. Мы обычно хвалили Нюрку за исполнение обязанностей: к похвалам она очень чувствительна. И я, со всей добросовестностью, ахаю:
– Ай да Нюрочка! Ай да умница! Ах, охотница ты наша ненаглядная! Да без тебя бы нас уже заели эти мыши! Да где ж ты такую серую раздобыла? Героиня! Красавица! Пионерка! Отличница!