Сержант милиции. Обрывистые берега
Шрифт:
— Вспомнил…
— Как сейчас помню…
— Вспомнили? Хорошо! — раздраженно и резко сказал Захаров. — Запомните и другое: как начальник уголовного розыска, я требую, чтобы вы строго выполняли режим тюремной камеры и ни словом, ни жестом не смели оскорблять дежурную службу. Студенты! — Захаров засмеялся. — Какие вы студенты? Мелкая шпана, убийцы, трусы!..
Окинув взглядом камеру, он вышел.
Поднявшись к себе, Захаров увидел у дверей кабинета родных и родственников арестованных. Это были почтенные и уже немолодые люди, на которых обрушилось большое несчастье. Руки родственников были заняты
Без вещей пришел лишь один седоусый полковник в отставке. Опираясь на палочку, он стоял у окна и курил трубку. Заговорил полковник только тогда, когда увидел, как седой Долинский, вздрагивая плечами, несколько раз всхлипнул.
— Профессор, не убивайтесь. Горю этим не поможешь.
Профессор поднял влажное от слез лицо, как рыба, хлебнул ртом воздух и хотел что–то сказать, но в это время к ожидающим обратился Захаров:
— Прошу, заходите.
Пока Захаров молча листал страницы уголовного дела № 317, в кабинете стояла тяжелая тишина. Взоры всех были обращены на папку, как будто в ней одной содержался ответ на вопрос о судьбе их сыновей.
— Граждане, надеюсь, вы понимаете, зачем вас пригласили. По документам предварительного следствия я ознакомился с характером преступления ваших сыновей. — Говорил Захаров тихо, спокойно, внимательно всматриваясь в окаменевшие лица сидящих. — Скажу вам откровенно — утешить вас мне нечем. Но об одном хочу просить вас. Вы грамотные люди и, надеюсь, понимаете, что судьба арестованных теперь решается не вашим родительским участием, а советским законом. С заботой о своих детях вы опоздали. Это одно. Второе. Должен предупредить вас, что в Уголовном кодексе есть особая статья о взятках. Вам, гражданин Долинский, это известно?
— Простите, но я вас не понимаю… Что я такого сделал? — волнуясь уже за себя, пролепетал Долинский.
— Как вы могли пойти к матери убитого Васюкова и предлагать ей деньги? Разве может ваше горе сравниться с ее горем? Ведь она потеряла единственного сына! Она на грани помешательства, и вы пытаетесь доканать ее какой–то грязной коммерческой сделкой!
— Товарищ начальник, — хотел возразить трясущийся Долинский, но Захаров продолжал, не обращая на него внимания:
— Бесчеловечно! Уже не говоря о том, что это преступно. За убитого сына предлагать деньги! Смотрите, гражданин Долинский.
Захаров закурил и продолжал уже более спокойно:
— Вы возмущаетесь, что ваш сын спит на твердом топчане. Вы даже сюда принесли ему перину. Прекратите это, гражданин Долинский, иначе вас лишат права свидания с сыном. По советскому закону тюремный режим для всех преступников общий. А если говорить честно, то ваши сыновья не заслуживают даже такого отношения, которое они видят здесь, в камере предварительного заключения. Ведут они себя нагло.
— Товарищ начальник, Сеня больной. У него вегетативный невроз, — вставила Долинская, не переставая махать веером.
— Вегетативный невроз. — Захаров усмехнулся. — Не волнуйтесь, он кончился вместе с ресторанами и бессонными ночами. Вашему Сене здесь создали здоровый режим.
Захаров взглянул на часы, встал
— Граждане, дежурная служба на вас жалуется. Вы мешаете ей работать. Повторяю, если вы и впредь будете здесь толпиться с узлами и постелями, вас лишат права свидания. Не понимаю одного, как оказались здесь вы, товарищ полковник? По вашим сединам, погонам и протезу можно читать ваше хорошее прошлое. Ведь вы — ветеран войны? Вы хорошо знаете, что такое дисциплина, порядок, режим. Так почему же и вы здесь? Неужели и вы пришли с узлами?
Полковник встал, опираясь на палочку.
— Я пришел к вам по делу, старший лейтенант.
— Слушаю вас, — стараясь быть более вежливым, сказал Николай. Он понял, что в обращении к полковнику излишне погорячился.
— Я пришел заявить вам, что отрекаюсь от сына.
Решительный и твердый тон, с которым прозвучали эти слова, вызвал ропот у посетителей.
— Это ужасно!
— В такую минуту!
— И он считает себя отцом!
Больше всех возмущалась Долинская. Она даже пересела на другое место, чтоб только не быть рядом с таким жестоким отцом.
— Да, я пришел официально отречься от родного сына и, если возможно, то просить опубликовать об этом в газете.
— Это что? Легкий побег от позора, тень которого ляжет и на вас? Так я вас понимаю? — Захаров снова пожалел, что этой резкостью мог обидеть старика полковника.
— Нет, старший лейтенант, вы не так поняли. Это не побег. Это мера воспитания. Моя последняя мера. Не думайте, что я был плохим отцом. Пришел я сюда без перин и гостинцев. — Пальцы рук полковника крупно дрожали. Откашлявшись, он продолжал: — У меня — два сына. Одного, родного, я уже потерял — он ваш подследственный и уголовный преступник. Другой сын — неродной — дома, студент. Я подобрал его в сорок втором году на Волховском фронте, в болотах. Тогда ему было одиннадцать лет. Всю войну он провел со мной — в блиндажах, на лафете, в окопах. Он никогда не опозорит моих седин. В этом я уверен. А этот… родной… — голос полковника осекся, и он замялся, — скажите, старший лейтенант, вы можете исполнить мою просьбу и известить об этом сына? Сам видеть я его больше не хочу.
— Я помогу вам, товарищ полковник. Прошу вас остаться на несколько минут. А вы, граждане, — обратился Захаров к остальным, — вы, кажется, все поняли?
Молча, один за другим, посетители вышли из кабинета.
— Я говорила, что насухую в такие места не ходят. Знаю я этих юристов. Не подмажешь — не поедешь, — шептала в коридоре Долинская Фетисовой.
— Да, но как это сделать? И потом сколько дать? А вдруг… Ведь он ясно предупредил, что за это судят.
— Что–о? Как это сделать? Нужда заставит — сделаешь, и сделаешь не хуже других, — нараспев причитала Долинская.
— Нет, я этого сделать не могу. Это нехорошо. Владимир Сергеевич мне не позволит…
Минут через пятнадцать, когда полковник Дегтев закончил разговор с Захаровым и, припадая на левую ногу, направился к выходу, дверь кабинета открылась и вошел лейтенант Севрюков. В руках он держал какие–то документы.
— Вы уходите, товарищ старший лейтенант?
— У вас срочное? — спросил Захаров.
— Не сказать, чтобы очень. Но вот тут в порядке исключения нужно прописать гражданку. Кое–чего не хватает.