Съешьте сердце кита
Шрифт:
Разбудил ее легкий стук в окно.
«Геннадий», — подумала она и, запахнув на груди простынку, белая, как привидение, подошла к окну.
Точно, это был он. Несколько секунд Геннадий безмолвно вглядывался в окно, будто видел в нем нечто непривычное, поразившее его до немоты. Потом поманил пальцем — выходите, мол…
Ольга торопливо оделась и вышла.
— Грешно спать в такую ночь.
— Да, легко вам говорить. А мне с раннего утра на работу.
Он нерешительно кашлянул и потоптался на месте.
— Сейчас, в окне
Ольга помолчала, вздрогнула от озноба. Ей приятны были эти слова Геннадия, хотя она и не знала, что такое гемма. Она была прямой девушкой, и она сказала:
— Я не знаю, что такое гемма. — А когда он объяснил, добавила: —Так бы и говорили, что брошь. Гемма… Красивое слово. И еще эта, как ее, камея, да?.. Но только какая же я вам гемма?
Они побрели куда-то к морю, изредка в такт шагам сталкиваясь плечами. И эти молчаливые шаги, эти нечаянные касания плеч были весомее, значительнее, определеннее слов.
И ночь действительно была хороша, из тех, какие выпадают на долю острова за год одна-две…
Теперь скалы и небо разграничивало уже не строгое серебро, как поначалу, когда луна висела низко, а золотая, искристая, зыбкая канитель. С этих скал, от этого неба нисходили могучие токи воздуха — дневную вонь они прижали к воде, отодвинули в море, и чудовищно запахло освеженными клейкими листьями ольхи. Этот запах способен был лишить разума в той же степени, что и какая-нибудь баловница благодатных почв мята или маттиола.
Геннадий резко остановился и резко повернул к себе девушку, запрокинул ее лицо.
Она вывернулась, больно оцарапав его пуговицей подбородок.
— Это вы зря, Геннадий, — сказала она тихо и как бы даже без осуждения. — Все-то вы испортили. Решительно все!
Ей почему-то стало так обидно — за то, что испорчена ночь с этой изумительной канителью по скалам, с этим очищенным и терпким запахом ольхи, с причудливыми бабами вкривь и вкось нагроможденной лавы, стало обидно за него. Вздумалось ему — взял, повернул, полез целоваться, будто она какой-нибудь столб неодушевленный, будто случайная какая-нибудь…
Укоризненно качнув головой, она повернулась и пошла домой. А он остался стоять позади, подавленный и, наверное, пристыженный. Она ему и слова не дала сказать в свое оправдание, да и что ему говорить?!
С Геннадием она теперь не встречалась. А зря. Ему было трудно по службе, ему было неуютно на острове… Он привык к большому городу, жил в достатке, его оберегали от болезней и бед. Его успокаивали, если случалась неприятность, и сулили добрые перемены. Что ж, он ждал этих перемен, ждал необычно увлекательной жизни, необычно красочной обстановки, знакомства и общения с необычно предупредительными людьми.
И кое-что, если не все, ему действительно выдали, а он не мог даже толком осмыслить этого и оценить. Он слишком сыто и беззаботно жил — и ему нелегко теперь было за небогатой
Но он тщился рассмотреть этот общий фон, он пытался постичь глубинный смысл того, что происходило вокруг, что непосредственно его задевало, что требовало его участия.
Не оттого ли он казался иной раз каким-то потерянным, иногда же попросту жалким? Ольга угадывала его состояние в общем верно. Ну что ж, он сам виноват…
А потом он надолго пропал, ушел с китобоями в море. Это случалось и прежде, но всего на день, два, три…
Корабли возвращаются рано или поздно, хотя и не всегда. Вернулись и китобои, с которыми уходил Геннадий.
Ольга повстречала их в столовой.
За столом эти скитальцы морей вели себя шумно и в выражениях, как правило, не стеснялись. Если Ольга не бывала занята с посетителями,, она одергивала остряков. Но сейчас, отпуская хлеб и консервы, конфеты и сдобу, стуча костяшками счетов, она едва успевала прислушиваться к разговору китобоев. А разговор ее встревожил.
Они бессердечно потешались над Геннадием. Ольга смутно уловила, что он действительно оплошал, оказался в своем деле явно не на высоте.
Когда китобоец вошел в стадо кашалотов, гарпунер (один из тех, что сидели за столиком) сказал Геннадию:
— Если ты такой специалист, акты на нас составляешь за каждую ошибку, становись и определи, какого кашалота бить. Для меня, к примеру, все на одно лицо. Какого скажешь, того и убью.
Геннадий выбрал одного — это был недомерок. И еще дважды он ошибся.
Теперь китобои над ним хохотали.
Ольге стало стыдно за этих людей. Будто Геннадий не делает общего с ними дела. Будто не заботится о том, чтобы этим же самым весельчакам было что бить завтра, через год и через десять лет. Будто у него какие-то личные капризы, а не государственный интерес. Ну да, он ошибся, у него нет опыта. Но эти-то — они знают, какой кашалот годен для убоя, а какой нет. У них свои приметы, и глаз наметан остро, они же сразу увидели его промах. Они знают и видят, но хитрят. И потешаются над парнем, который только что от учебников оторвался. Это легко — потешаться. Но это бессовестно.
У Ольги не было времени испортить самодовольной компании аппетит. Но Геннадий… с ним надо повстречаться, ему нынче неспокойно, как, может, никогда до этого. Вот он даже в столовую не пришел.
После работы она пошла в магазин купить чая и варенья. Ей встретилась приятельница — лаборантка с китокомбината — и со смешком, блестя глазами, сообщила:
— Знаешь, Олька, наш инспектор в море как опростоволосился… Теперь не знает куда глаза девать. Ребята по ошибке убили недомерка — так он прошел мимо и будто не заметил. А раньше-то придирался к каждому пустяку. — Помедлив, она добавила с легким испугом: — Говорят, китобои грозились избить, если что…