Съешьте сердце кита
Шрифт:
Точнее говоря, все зависит от взгляда на вещи. Глаза должны, быть как юпитеры, цвет которых по ходу действия можно переключить. Черт побери, они для того и дарованы человеку, чтобы использовать их с наибольшей разрешающей способностью, на полную светосилу!
Собственно, с острова пришло время уезжать: Соне, Музе, Динке, еще многим и многим — учиться, мне — в отпуск, к маме, в любую сторону Советского Союза… Прежде всего к: маме — я давно не видел мамы, это свинство забыть
Я мог бы и раньше уехать — так и быть, с заездом в Южно-Сахалинск, чтобы потолковать в обкоме комсомола обо всем, что узнал и увидел. Но без Сони я уже не мог…
Хотелось бы повстречаться и с Машей Ростовцевой, чтобы вручить ей грамоту из рук в руки, для верности, для собственного успокоения.
Мы решили с Соней в последний раз пройтись на Матокутан. Уже начался октябрь, а пятого числа ожидали пароход. Но на острове в узких бухтах вода стала теплей, чем летом.
Соня вышла заспанная и невыспавшаяся. Она постоянно недосыпала — вероятно, из-за боязни пропустить что-нибудь интересное и значительное, что могло бы произойти в мире, пока она спит.
Как обычно, мы прошли к самой горловине бухты, куда доносился слабеющий шум океанского прибоя, где вода была позлей, и расположились на давно облюбованном дощатом щите.
Было парновато, душно: недавно отшумел очередной тропический циклон — наверное, последний, — им в этом году и счет уже потеряли.
Ерзая боками по шероховатым доскам, косились друг на друга — это был тот случай, когда без слов трудно, как-то неуверенно и неуютно. А говорить слова — боязно.
Я ждал, что Соня расскажет больше о себе, о жизни, которою жила свои двадцать два года, о родителях. Даже незначительные слова приобретали в ее произношении звон серебра и меди, до озноба меня волнуя.
Может, Соня поняла это, может, уже невмочь стало ей, но она сказала впервые «ты», впервые назвав меня уменьшительным именем:
— Видишь ли, Павлик… Мне очень хорошо было в Вильнюсе… не знаю почему, вообще хорошо. На производстве. В городе. Все знакомо, все были такие свои. А в семье мне было скверно, очень скверно. Мать моя умерла еще в годы войны, я немножко жила у теток — то у одной, то у другой… А папа там, на фронте, сошелся с одной женщиной… тоже военной. Лейтенант она медицинской службы. Вот эта женщина-лейтенант и стала моей второй матерью.
Я не нашла с ней контакта. Я, конечно, не была на войне, но это не моя вина, и если бы пришлось, я ведь тоже рукодельем не занималась бы, а взяла бы автомат… в общем чего там гадать?.. Я бы вела себя не хуже других. Но если она была на войне, это еще не повод, чтобы на меня кричать. Я не люблю, когда на меня кричат. Не то что я к этому крику не могу привыкнуть — я не люблю крика.
Я понимаю, что она женщина нервная, и ничего не говорю против. Понимаю, что фронт. Но я не могла позволить, чтобы на меня кричали по каждому пустяку. У нее нервы, но ведь и у меня не веревки! Так не лучше ли было уйти вообще? Уважая ее нервы, но уважая и себя…
Правда, перед этим я серьезно потолковала с отцом. Мне это надоело. Я сказала наконец: папа, давай поговорим, как коммунист с коммунистом…
Я живо к ней повернулся. Я был изумлен. Я переспросил :
— Ты
—- Да. А разве я тебе не говорила?
— Нет. Ты мне вообще ничего о себе не говорила.
— Ну уж, неправда. Я говорила про отца, еще что-то о техникуме… Ты слушаешь дальше?
— Конечно!
— Ну вот… С отцом в общем мы ни к какому конструктивному решению не пришли, я забрала свои манатки, чемоданчик, то, се — и была такова. Понимаешь, получилась такая ненормальная картина, что я жила в общежитии, а моя подруга у нас, у моих родителей, то есть как бы на квартире, что ли. Это же смешно!
Ну, как бы там ни было, а я в конце концов очутилась во Владивостоке в техникуме, без ломаного гроша… Я, разумеется, рассчитывала, что изредка отец будет присылать сколько-нибудь, а он меня, блудную дочь, в свои расчеты не принял. Когда-то я любила одеваться, в смысле модничать, когда на шее бедных родителей сидела. Вот и продавала поначалу раз за разом кое-что из одежды. Отец однажды золотые часики подарил, какие-то несусветные, не иначе трофейные, с цепочкой, как медальон. Они и тогда шли плохо, а потом вовсе остановились. Снесла в ювелирный, но им там поломанный механизм ни к чему. Ну, я и растаскивала их по частям: сперва цепочку отнесла, потом крышечку, а потом и весь корпус. Этим и жила. Да вот еще зимой подрабатывала — сторожем.
Не смейся! Ночной сторож! Сидела в конторе одной и отвечала на телефонные звонки полуночников разных. Словом, дежурила: готовилась к занятиям, читала романы, чтобы не заснуть. Вообще немного подремывала — тащить из конторы все равно было нечего.
В прошлом году отец не поздравил даже с днем рождения. Не знаю, как в этом он поступит. У нас на четыре дня разница в днях рождения. В прошлом году я, конечно, не могла ему никакого подарка послать, а в этом, с сайрозого заработка, что-нибудь пошлю. Я ему все-таки пошлю что-нибудь!
Соня приумолкла, комкая в руке косынку.
— Соня, — тихо сказал я, — ответь, пожалуйста, почему ты вступила в партию? Я имею в виду — в такие молодые годы…
— Если ты ждешь высоких слов, то…
— Я как раз не жду высоких слов. Откровенно, я считаю людей, стыдящихся высоких слов, просто ограниченными. Они не зря существуют в нашем языке — высокие слова. Они придуманы для точной передачи высоких чувств.
Соня как-то нехотя согласилась:
— Да, да, я понимаю. Но все равно я не умею и не могу говорить такие слова — может быть, я как раз ограниченная. Я вступила в партию, чтобы чувствовать личную свою ответственность и за собственные поступки и за все вообще, что вокруг меня происходит.
Я медленно сказал, запинаясь от восторга:
— Мир не видел такой коммунистки.
— Ну что ж, пусть он посмотрит, мир, если ему это интересно.
— Ты не обижайся. Я действительно не встречал таких юных коммунисток. Это, может, только в гражданскую войну или, может, в отечественную…
Она подсказала с легкой завистью:
— А Ленин в семнадцать лет, знаешь, что говорил?
— Знаю. Он сказал — мы пойдем иным путем…
— Вот видишь: в семнадцать лет он уже твердо знал, каким путем пойдет. Каким путем он поведет других!