Сестра сна
Шрифт:
Однако сопляк заронил-таки зерно сомнения. После вечерней дойки Оскар пошел в храм, поднялся к инструменту, открыл правый ящик и обнаружил, что третья с краю суббасовая труба действительно рассечена спереди длинной продольной трещиной. Он подкачал воздуха, подбежал к кафедре управления и прошелся по всей клавиатуре дополнительного регистра. Он извлекал звук за звуком и никак не мог уловить признаков расстройства инструмента. Но в этом скорее повинен был упрямый нрав, нежели слух, уши его вполне воспринимали разладицу.
Вскоре дядя пожалел о своем решении сделать Элиаса воздуходувом, хотя работа мальчика не вызывала никаких упреков. Воздух нагнетался равномерно, не то что при Вармунде Лампартере. Как часто в самый патетический момент мехи вдруг жалко сморщивались, издавая какой-то предсмертный хрип, — и все оттого,
Элиас же был бесконечно терпеливым помощником, каждое воскресенье он раскладывал на кафедре ноты в таком порядке, чтобы их можно было легко и быстро перелистывать, во время постлюдий он подавал воздух до тех пор, пока учителю не надоедала собственная игра и пока он не обрывал ее на незавершенной каденции. Но учителя все это не радовало. Он чувствовал, с какой серьезностью наблюдает за ним мальчик, как прищуривает он глаза, чтобы уследить за движениями узловатых пальцев на мануалах. Однажды Оскар даже заметил, как страдальчески нахмурился лоб мальчишки, когда учитель дал маху с ми-мажором. Оскар чувствовал, что от этого чертенка не укрывается ни одна ошибка, даже малейшая неловкость пальцев или ноги на педали. И уж совсем жутко стало, когда однажды в воскресенье он убедился, что племянник способен воспроизвести все голоса из одного хорального пассажа: от сопрано до баса. И это еще не все! Ладно бы накачивал мехи, так он еще и игру поправлял! Во весь голос поддерживал Элиас спотыкливую линию баса, выправлял изувеченную фразу альтового регистра, проходящими нотами и колоратурой смело украшал мелодию, отчаянно выкрикивая си-бемоль, когда учитель вновь срывался на си, экспериментировал с великолепным теноровым задержанием, а порой даже исторгал совершенно новые голоса, вплетая их в и без того непосильную для Оскара фразу. У органиста запотевали стекла очков, и это пугало его. Ухмыляющиеся хамы, еще при кураге Бенцере вредившие атмосфере богослужения, с благоговейными лицами внимали теперь ангельскому пению мелкого служки. Это уж слишком! Игра на органе не доставляла отныне радости учителю, он даже перестал уважать самого себя. Он, конечно, слабоват в божественной музыке, талантишко не ахти какой, но ведь он так хотел бы совершенствоваться в своем искусстве, а вместо этого приходится кормить большую семью, да еще и учительствовать вдобавок. Так говорил он за кружкой пива в трактире у Вайдмана. И не прекращал самобичевания до тех пор, покуда похвалами собеседника его репутация не возвышалась вновь до подобающего уровня.
— И что это он на себя наговаривает? — ободряюще ахал Нульф Альдер, — Он самый выдающийся органист на свете Божьем, — И Нульф продолжал свой комплимент на немыслимой, доморощенной латыни. Оскар Альдер и впрямь считал себя музыкантом милостью Божией, и столь лестные слова Нульфа возвращали его щекам мажорную краску честолюбия.
За две недели до Рождества Элиас попросил дядю, чтобы тот обучил его игре на органе. Оскар пообещал сделать это как-нибудь попозже, но втайне решил, что не обучит его ни единой ноте. В Эшберге органист только он. Так было, и так пребудет.
Однако пребывать так было не суждено. Мысль переносит нас в пасхальные дни 1820 года, и сердце наше заходится от радости. На Пасху Элиас сыграет прелюдию с такой исполнительской силой, о каковой под небом Эшберга и не подозревали. С трудом убеждаем мы собственное сердце не нарушать спокойное течение хроники этой жизни. С трудом.
Учитель же нашел мудрое, как ему казалось, решение: отныне запирать вход на возвышение, где стоял орган. Каждый раз он прятал ключ в разных местах. И поскольку в кошмарном сне вместо себя он видел у органа какого-то маленького человечка, то находил для ключа самые невообразимые тайники. Кто может предположить, что ключ лежит в пустой голове статуи св. Евсевия, утоплен в крещальной купели, спрятан в пышной канве хоругви или между страницами молитвослова? А может быть, даже и в потире, что заставляло милейшего,
Ночью, за четыре дня до Рождества, Элиас Альдер крадучись поднялся к органу. Ключ он нашел в ковчежце с мощами св. Вольфганга. Лоб мальчика покрылся бисером пота, сердце бешено загрохотало, когда в храм вошел пономарь — запереть двери. Хайнц терпеливо шарил руками в поисках замочной скважины, потом не очень старательно изобразил коленопреклонение, пробормотал скороговоркой: «Господи Иисусе, помилуй меня, грешного!» — и Элиас был свободен, оказавшись в счастливом заточении, наедине с органом. Вот он, таинственный ларец звуков. Элиас откинул крышку кафедры, зажег свечу, хорошенько закрепил ее воском и перекрестился. И тут он вдруг расплакался, сам не зная, отчего и почему. Мы тоже не знаем и не будем пытаться это узнать, лучше оставим нашего музыканта одного, дадим ему успокоиться, прежде чем он впервые в жизни извлечет из инструмента звуки.
А на воле озорует теплый ветер, раскачивает верхушки деревьев, взлохмачивает косогоры, ломает ветви, трещит сучьями, подхватывает охапки сухой листвы и катит их к дверям домов. Ничто в природе не предвещает близкого Рождества. Детские ладошки еще не прикасались к снегу, на огородах — голая земля с пожухлой травой. Эммер превратился в едва заметный ручеек. И удивительнее всего, что на ивах появились сережки.
А Петер сидит у окна. Он слушает шум непогоды, смотрит на раскачиваемые ветром верхушки елей, потом переводит взгляд на свою распухшую, изуродованную руку и кусает губы от нестерпимой боли. Он смотрит на венец вокруг луны. В голове созревает некий план. Отец сломал Петеру руку, потому что тот украл лакрицу и сласти. Петер идет к лампе, вытягивает ручонку и держит ее над пламенем, хотя совсем не мерзнет. В голове зреет план. Петер убьет отца. Отец должен подохнуть. И Петер снова смотрит на распухшую руку, до крови кусает губы и воображает, каким образом будет убит отец.
Элиас подает воздух, бросается к кафедре, он ищет главный голос, включает гедакт [8] , пальцы осторожно пробегают по мануалам, еще и еще раз, и вот найден любимый звук — фа большой октавы. Пальцы отчетливо ощущают каждую щербинку на пластинке из слоновой кости, мануал стар и изношен, кое-где клавиши протерты до древесины. Он держит фа до тех пор, покуда звук не замирает, как бы издав легкий вздох. Элиас снова бежит подкачать воздух и начинает составлять из звуков мелодию. Элиас стал сочинять музыку.
8
Гедакт — органный регистр семейства флейтовых в немецких органах.
И вдохновению не было конца, и внутренний жар не хотел остывать, и так было всю ночь. Вот пальцы нашли фа-мажор, а звук коснулся ушей намного раньше. Элиас искал мелодию рождественского хорала, напевал музыкальные фразы, исследовал возможности всех регистров и без устали надувал мехи. Когда же мелодия сложилась, ему захотелось украсить ее. Он сгладил то, что показалось неровным, насытил краской то, что прозвучало для него слишком блекло. И когда свеча почти догорела, он добился мелодии, излучавшей таинственное сияние, как отблеск пламени на золотой чаше курата. Вскоре мануалы повиновались ему сами собой.
И тут вдруг перед глазами его встала картина летнего дня, когда в мечтательном настроении он зарывался в траву, наблюдая за полетом двух бабочек-лимонниц, за их радостно-путаными орбитами. И вот сквозь старую мелодию стала прорастать новая. Их линии начинали сходиться, подобно тому как выравнивался полет лимонниц. Голос, которым повелевала правая рука, поначалу трепетал, словно порхающая бабочка. Потом вступил голос левой руки. Там, где правый круто взмывал, левый капризно понижался, и все же оба сошлись в великолепном полете. Элиас сочинял двухголосные миниатюры. Миниатюрами они были потому, что инструменту не хватало воздуха, и приходилось нагнетать его вновь и вновь. Выражаясь академически, можно сказать, что Элиас открыл закон имитации. Но если бы ему это сказали, он бы тотчас же прекратил игру, подумав, что сделал что-то худое.