Сестры Бронте. Лучшие произведения в одном томе
Шрифт:
– Ну, по природной хладнокровной дерзости и чистейшей врожденной гордости вам нет равных, – сказал он. Мы уже подъезжали к Тернфилду. – Не будет ли вам угодно пообедать со мной сегодня? – добавил он, когда ворота остались позади.
– Нет, благодарю вас, сэр.
– Осмелюсь спросить, за что же «нет, благодарю вас»?
– Я никогда прежде не обедала с вами, сэр, и не вижу причин для этого, пока…
– Пока что? Как вы любите недоговаривать!
– Пока мне не останется другого выбора, сэр.
– Вы опасаетесь, что я грызу кости наподобие людоеда или могильного беса, и поэтому вы не хотите разделить со мной трапезу?
– Никаких предположений относительно этого я не строила, сэр. Но я хочу, чтобы еще месяц все оставалось по-прежнему.
– Вы немедленно освободитесь от рабского положения гувернантки!
– Вот
– Мне необходимо покурить, Джейн, или взять понюшку табака, чтобы найти хоть какое-то утешение – pour me donner une contenance, [60] как сказала бы Адель. Увы, я не захватил с собой ни портсигара, ни табакерки! И вот что, – шепотом, – пока ваше время, маленькая тиранка, но скоро наступит мое, и когда я свяжу вас узами брака, то, фигурально выражаясь, повешу вас на цепочке – вот так. – Он прикоснулся к брелоку на часовой цепочке. – Да, «к груди я, малютка, тебя приколю, чтоб алмаз мой не потерялся», если вы помните Бернса.
60
чтобы утешиться (фр.).
Это он договаривал, пока высаживал меня из кареты, а когда он отвернулся, чтобы спустить на землю Адель, я вошла в дом и укрылась у себя наверху.
Вечером он не преминул призвать меня к себе. Однако я придумала для него занятие, так как решительно хотела избежать беседы тет-а-тет. Я не забыла его чудесного голоса, я знала, что он любит петь – как все хорошие певцы. Сама я никогда не пела, а играла недостаточно хорошо для его взыскательного слуха, зато очень любила слушать, если пение и музыка были хороши. Едва наступил романтичный час сумерек и за окном вечер начал развертывать синее звездное знамя, как я встала, открыла рояль и, заклиная его всеми святыми, попросила спеть мне. Он сказал, что я капризная колдунья и он предпочтет спеть как-нибудь в другой раз, но я заявила, что не хочу слушать никаких отговорок.
Нравится ли мне его голос, осведомился он.
– Очень! – Мне не нравилось потакать его тщеславию, но против обыкновения, под давлением обстоятельств, я решила пробудить и подкормить это тщеславие.
– В таком случае, Джейн, изволь аккомпанировать мне.
– Хорошо, сэр. Я попробую.
И я попробовала, но меня незамедлительно сняли с табурета и назвали «маленькой фальшивицей». Бесцеремонно устранив меня – чего я как раз и хотела, – он занял мое место и начал сам себе аккомпанировать (ведь играл он столь же хорошо, как и пел). Я ускользнула в оконную нишу, и пока я сидела там, глядя на неподвижные деревья и окутанную тьмой лужайку, бархатный голос пел вот какие слова:
Навеки сердце покорив, Вошла в него любовь. Как лавы огненный прилив, Вскипает в жилах кровь. О, мука расставанья с ней! А встреча – как весна! И становился день темней, Коль медлила она. Я грезил, рай я обрету, Любимым став, любя. Лелеял дивную мечту И отдал ей себя. Но разделила пропасть нас, Пустыня без дорог. Сам разъяренный океан Сравниться б с ней не мог. Закон и Зло, Добро и Гнев Преградой стали нам. Но все опасности презрев, Путь отыскал я там. Знаменья презрел, презрел грех Угрозам не внимал, Средь всех препон, средь всех помех Дорогу пролагал. МанилаОн встал и направился ко мне. Я увидела, что его лицо полно огня, соколиные глаза сверкают, каждая черта дышит нежностью и страстью. На миг меня охватила робость, но я взяла себя в руки. Нет, я не хотела ни трогательных изъяснений, ни смелого натиска, а мне угрожало и то, и другое. Необходимо было приготовить оборонительное оружие. Я облизнула губы и, когда он был совсем рядом, спросила с негодованием:
На ком он намерен жениться?
Странный вопрос из уст его обожаемой Джейн.
Неужели? А я так считала этот вопрос самым естественным и необходимым. Он ведь упомянул, что его будущая жена умрет с ним. Откуда такая языческая мысль? Я, во всяком случае, не имею ни малейшего намерения умирать с ним, он может не сомневаться!
О, его единственным желанием, единственным молением было, чтобы я жила для него. Смерть не для подобных мне.
Вовсе нет. У меня не меньше права умереть, чем у него, когда придет мой час. Но я намереваюсь дождаться этого часа, а не приблизить его, взойдя на костер, как супруга какого-нибудь индийского раджи.
Не прощу ли я его за такую эгоистическую мысль, не закреплю ли прощение миротворческим поцелуем?
Нет, прошу извинить меня.
Тут я услышала, как меня объявили «твердокаменной малюткой» с добавлением, что «любая другая женщина растаяла бы, услышав такую хвалебную песнь в ее честь».
Я заверила его, что от природы очень тверда – настоящий кремень, как он будет часто убеждаться. К тому же до истечения ближайших четырех недель я намерена показать ему все разнообразные колючие стороны моего характера – пусть он до конца разберется, какую сделку заключает, пока еще не поздно от нее отказаться.
Может быть, я помолчу и попробую разговаривать разумно?
Я помолчу, если он хочет, ну а в остальном льщу себя мыслью, что я и сейчас разговариваю вполне разумно.
Он позлился, поворчал, поиронизировал. «Очень хорошо, – думала я, – бесись и язви, сколько душе угодно, но я убеждена, что держаться с тобой следует именно так. Ты мне нравишься больше, чем способны выразить слова, но я не поддамся сладкой сентиментальности и этой пикировкой не подпущу тебя к краю пропасти, а кроме того, парируя твои выпады, сохраню между нами расстояние, наилучшее для нашей взаимной пользы».
Мало-помалу я довела его почти до исступления, а когда он оскорбленно отошел в дальний конец гостиной, встала и со словами «спокойной ночи, сэр», произнесенными моим обычным почтительным тоном, выскользнула в боковую дверь и была такова.
Такой системы поведения я придерживалась весь испытательный срок с совершеннейшим успехом. Он, правда, сердился и не скупился на резкости, но я видела, что тем не менее все это было очень ему по вкусу и что покорность овечки и чувствительность голубки хотя и польстили бы его деспотизму, однако угодили бы его здравому смыслу, удовлетворили бы его проницательность и даже пришлись бы ему по нраву куда меньше.